Они смотрели на него и боялись спросить. Он попытался снять сапог и не смог, откинулся. Дима стащил с него сапоги — портянки были пропитаны грязью.
— Правый прохудился, — сказал дядя Миша и закашлялся. — Нашел, идти надо. Всем.
— Далеко? — спросила Нина.
— Далеко.
Он прислонился к бревнам, кепка сползла на глаза.
— А… он жив? — спросил Дима, напряженно подождал.
Но дядя Миша не ответил — он канул в обморочный сон. Они сидели, подкладывали в костер и разговаривали вполголоса.
— Жив, наверное, — говорила Нина, — иначе зачем всем нам туда идти?
— Но что с ним?
— Не знаю. Ногу, может быть, подвернул или… Не знаю.
— А может быть, и не жив?
— Не знаю. Да ты не надо так: дядя поспит, разбудим, спросим. Видно, намучился он. Накрой его вот этим.
Дима заклеивал сапог дяди Миши и отгонял беду, а беда все равно не пропадала. Вот она — в этом надорвавшемся старике, который ее нашел, увидел и принес сюда. Надо идти спасать. Райнера спасать. Но как идти ночью? Дядя Миша спал так глубоко, что даже дыхания не было слышно, а они сидели возле него.
Одни глаза жили в нем, расширенные, холодные, они отражали проблеск зари над скалами. А тело огрузло, вмялось в мох, как груда булыжников, пропиталось болотной жижей. Всю ночь он не двигался, руки онемели др плеч. Он медленно завел их на грудь и стал разминать пальцы. Он думал. Теперь он твердо знал, что с ним: у него инфаркт миокарда, — сколько-то он понимал в медицине. От этого отдали концы многие его знакомые: прыгун Гава, потом Нестеренко, мастер альпинизма, отец тоже из-за этого отдал концы. Раньше эти краткие эпитафии нравились ему: «сыграл в ящик», «дал дуба», «загнулся». Сегодня они казались дешевым жаргоном, трусливой рисовкой. Сегодня, может быть, завтра или послезавтра он умрет. Это ясно. Отсюда не выползти, да и ползти он не может. Людей здесь не было, и нечего им здесь делать. Спутников он сам бросил. Чужие они люди, а кто свой? Никто. Не надо вспоминать: это лишние расходы. Он должен быть сейчас предельно скупым, пока не решит, что делать. Потом — пожалуйста. Если его и найдут здесь, то как труп.
Он закрыл глаза, чтобы не видеть света, который заставлял сожалеть. Это тоже расход. От него снова трепыхается та надорванная пленочка под левым соском, в глубине, которую он оберегает уже десятки часов. Надо сосредоточиться. Инфаркт. Значит, дело идет только об отсрочке. Для отсрочки надо: вылезти из лямок рюкзака, вытащить штормовку и брюки, сахар и котелок, доползти до сухой поваленной ели на берегу, с которой он спрыгнул последний раз. Последний раз… Стоп! Да, до ели, это и костер и вода. Попробуем. Если не выйдет отсрочки, есть еще одно средство. Но о нем потом.
Он попробовал завалиться на бок, но лямки не пускали. Тогда он осторожно вытянул кинжал, засунул кончик под лямку и перерезал ее, как масло. Так. Теперь вторую. Теперь сползти с рюкзака. Он стал сползать, засверлило в подреберье, затылок ударился о землю, пальцы скрючились, и он почувствовал горячую струю по ногам: он неудержимо мочился прямо в брюки. Это было так постыдно и страшно, что Райнер впервые застонал.
Прошумело крыльями, плюхнулось где-то за головой в ель, и сейчас же там азартно залаяла Вега. Глухарь… Он скосил глаза: вот оно, последнее средство. «До ружья я еще могу дотянуться. До ружья…» До этого он рассуждал педантично, логично, но здесь логика становилась полной бессмыслицей. То есть логика была точной: отсрочка— удлинение агонии, следовательно, не надо отсрочки. Но все равно это бессмыслица — убить то, что ты всегда вопреки всему и всем берег, защищал, кормил, радовал, забавлял, лечил, любил. Но лежать в моче, в сырости еще день, неделю, может быть… Он протянул руку и подтащил к себе ружье. Какое холодное и тяжелое. Он отер стволы ладонью. «Даже если меня вытащат (кто?), вылечат (где?), я останусь калекой, старикашкой…» Он увидел их, старикашек, мимо которых по утрам выгуливал собаку. Они читали газетки, или забивали козла, или просто глазели мутно в пространство, распустив губы. Он увидел их отчетливо, этот отработанный шлак, тех, кто только мешает жить другим своими аптеками, жалобами, «неотложками» и скучными воспоминаниями, увидел до каждой морщинки, до седой проплешинки, до сального пятнышка на мятом пиджачке. Его передернуло. Нет, он не будет жаловаться, животные это знают, даже лисица в капкане, когда подходишь к ней с палкой, чтобы добить, смотрит в глаза с зеленой ненавистью, не просит пощады.