Он еще раз очнулся и понял, что воет собака. Она выла с бугра выше его поляны, горлом, удлиняя и обрывая, как волчица. Он хотел крикнуть на нее, но удержался: она знает больше него. «Значит, скоро», — жестко сказал он бегущим облакам.
Теперь он не подпускал к себе больше никого. И когда услышал чавкающие шаги по болотине, то даже не повернул головы.
Они шли, не зная, что найдут: труп или не труп. Дядя Миша медленно брел впереди, а они сзади. На коротких перекурах прояснялись подробности.
— Уже обратно шел, когда след его заметил — на болоте. Нашел по собаке — выла она. А он гнать стал, не хочет жить.
Дядя Миша переодел Райнера в сухое, нарубил подстилку, натянул тент, всю ночь поил его помалу чаем с сахаром. Райнер покорился, но не отвечал на вопросы, только когда дядя Миша стал уходить за людьми, попросил лайку и ружье отдать Диме.
— Мне? удивился Дима.
— Да. Просил до Москвы довезти, а если умрет — себе взять.
— Почему — мне?
— Не знаю…
Дима замолчал, задумался. Нина тоже молчала, терпеливо шагая за ними, она старалась найти выход: если у Райнера инфаркт, то они и втроем не вытащат его оттуда. Как в этой глуши вызвать людей? До моря километров сорок, да там сейчас и рыбаков нет, шторма, а до Лоухи, вверх по порогам, еще труднее и дольше. Это уже пятый день как он ушел и четвертый как не может встать. Она думала, не переставая ощущать Диму: его лицо помрачнело, он шел рассеянно, часто спотыкался.
— Осторожно, Димушка! — сказала она.
Он обернулся, грустно кивнул.
Дядя Миша шагал медленно, но как заведенный, и часа в четыре дня они стали спускаться сквозь еловый лес на поляну Райнера. Собака залаяла на них. Дима вздрогнул.
Собака лаяла на них, пока не узнала, но и тогда не подошла.
— Эй! — крикнул дядя Миша, но никто не отозвался.
Дима смотрел на поляну с морошкой, на черное кострище, на тело под натянутым тентом. Тело не шевелилось. Тело в синих брюках и шерстяных носках, на лицо надвинут капюшон штормовки. Дядя Миша откинул капюшон. Это был не Райнер, а нечто синюшное, отекшее, заросшее серой щетиной, чернильные подглазины, закрытые веки, спекшиеся губы. Лицо беды, запах беды: мочи, пота, болотной прели. Дима сжал зубы.
— Эдуард Максимович, это мы! — крикнула Нина. (Веки дернулись, глянули тусклые щели, прикрылись.) — Жив! Дай-ка я… У него жар, без памяти он. Дядя, Дима, согрейте чай, у меня где-то норсульфазол был, может, воспаление, да не стойте вы, скорее!
— Нет… — с трудом разлепились губы, — нет, не надо, они, не надо, остальные, нет…онна……ди, — сказал Райнер.
— Дядя, помоги, он сползает. Где твой валидол?
— Весь ему отдал.
Райнер опять полуоткрыл глаза, они были молочно-мутны, как у слепого, но он слабо улыбался.
— …онна, — сказал он так тихо, что она нагнулась над ним.
— Что?
— Ивонна…
Зрачки завело под веки, улыбка еще держалась, но он уже впадал в забытье.
— Что же делать? А?! — сказал Дима с отчаянием.
Ему было тепло, беззаботно, ничего не страшно, словно он выпил горячего глинтвейна и наконец-то может остаться в этой знакомой детской стране, которая начиналась от книжного шкафа и кончалась скалой, похожей на нос линкора. Потом пришли какие-то горбатенькие, неуклюжие, трогали, щипали, мешали досмотреть про поляну, где золотые шарики морошки и белоснежная лайка, молодая черноглазая Ракша, лежит на берегу кварцево-прозрачного ручья. Ручей бежит с гор, из-под снежников, он чист от рождения. Горбатенькие, безлицые тянули так, что скала сдвинулась и нос-утюг уперся в подвздох; он просил их: «Не надо» — и не хотел глотать, но ему разжимали зубы, а от этого мутнела, распадалась поляна, но потом он услышал ее голос, и поляна вернулась, даже шкаф, даже позолоченное тиснение корешков сочинений Виктора Гюго, а ее голос упрашивал, и он выпил, чувствуя ее пальцы на губах, и тогда вспомнил ее имя и позвал ее. Он испугался: имя это нельзя произносить, он помнил об этом всю жизнь, но она не исчезала, и он еще раз позвал: «Ивонна!» Ему ничего не надо было больше, только звучание имени… «Ивонна!»