Еще в полусне Дима ощутил другой воздух, новый, прохладный. В купе никого не было, поезд стоял. Он припал к стеклу: серый чистый вокзал, серое утро, неторопливые пассажиры, Петрозаводск. Он вышел. Да, путешествие наконец-то началось. Воздух здесь был иной, и свет облаков ближе, и зелень травы сочней. Райнер выгуливал собаку около платформы. Он был выбрит, подтянут и тоже какой-то новый.
— Купи газету, — сказал он — Местную.
Дима купил газету и поспешил в купе. Поезд тронулся. Он лежал и смотрел, как серо-зеленое уходит назад, и все больше облаков, а потом еловые леса, валуны, осколки воды в болотах, две сосны на бугре, деревянные платформы, тесовые бараки и облачный, все более сильный и мягкий свет над всем этим. Они были одни в купе, потом не стало и Райнера, потом его самого, тела, только облака, если лежать и смотреть снизу, только тончайший прохладный свет. Обрывки прошлого сметало ветром назад, в ничто, всю эту жару, болезнь, скуку, и настал момент, когда ничего не осталось, кроме радости дремотного погружения.
— По местному прогнозу днем четырнадцать — шестнадцать, — сказал Райнер и зашуршал газетой.
— Север?
— Почти.
Они лежали весь день, только сходили в вагон-ресторан пообедать, читать Дима и не пробовал, а Райнер повертел Эразма Роттердамского, ничего не сказал, бросил на столик, лег.
«Об этом я тоже когда-то слышал, — думал Райнер, покачивая ногой. — Зачем это надо?» Он все принюхивался к ветру под потолком, старался уловить в нем что-то, чего ему недоставало, и не мог. В Медвежегорске он высунулся в окно, прижмурился, сквозь ресницы вспыхивали искры серого плеса, за соснами мелькало и пропадало озеро, и он ясно ощутил запах большой воды. Вот чего ему не хватало. Большой воды.
— Сходи прикупи до Чупы, — сказал. — Вылезем в Чупе.
— Где? Зачем?
— На следующей после Лоухи. Я передумал: сначала море, потом Лоухи. Сходи, потом объясню.
Дима сбегал в кассу и доплатил за билеты до станции Чупа, ничего не понимая. В купе его ждал Райнер. Он расстелил карту.
— Смотри: вот система озер западнее Сонострова. Но у нее нет связи с нашей. Мы из Чупы морем зайдем в нее и будем не спускаться, а подыматься до Лоухи. Найдем волок, думаю. Зато уж здесь-то точно никого нет.
Дима кивал, разглядывал карту. Райнер с хрустом потянулся, зевнул. Он и самому себе не сумел бы сказать, что изменил маршрут только потому, что захотел увидеть море как можно скорее.
Блесны, мормышки, искусственные мушки. Дима никогда не видел такого: полупрозрачные пластмассовые креветки, дрожащие, как желе, матово-золотистые, зеленоватые, стальные с изморозью рыбки, пушистые мотыльки, спрятавшие в брюхе острейшие жала тройников, то миниатюрные, то массивные блесны.
— Американская, эта шведская и та тоже. Эта наша, — скупо объяснил Райнер и погрузился в сортировку.
После Петрозаводска поезд опустел и стало больше тишины и места, и стук колес стал монотонней, покойней. Райнер убрал блесны и смотрел в потолок. Неизвестно, о чем он мог думать. Вообще все в нем было Диме непонятно. Вот он опять взял Эразма и стал листать небрежно. Читал он это раньше?
«Читал или слыхал?» — подумал Райнер. Нет, не читал, но кто-то когда-то говорил об этой книге что-то умное и едкое. Все это давно не имело значения — умное и едкое. Он прочел вслух:
— «Не лучше ли всего живется той породе людей, которые слывут шутами, дураками, тупицами…» Верно! — сказал Райнер. — «Говоря короче, не тяготят их тысячи забот, которыми полна наша жизнь». Или вот: «В глупости женщины — высшее блаженство мужчины». Верно?
Дима встрепенулся, но это Райнер спрашивал не у него.
— «Недаром Платон колебался, к какому разряду живых существ подобает отнести женщину — разумных или неразумных». — Райнер прочел это тоже вслух, а потом листал все медленнее, неохотнее, закрыл, взглянул на Диму. — Ты филолог?
— Нет, историк, то есть буду им, если…
— Историк? История не наука. Кто сильнее, тот и прав. Взять верх, заставить жить по-своему. Вот меня этот тип не заставил, а тебя заставил.
— Как?
— Так. Ты же пил с ним.
Дима долго искал ответа, но от обиды не мог найти ничего умного. Райнер смотрел в потолок, лежа на спине. Он был недоволен собой: зачем он говорил с этим студентом? Правда, надоело молчать, и с Риммой молчишь и с женой, надо же все-таки говорить что-то, если больше нечего делать и едешь в поезде.
— Надо взять то, что тебе нужно. Вот и вся история, — сказал он. — Но люди не знают, что им нужно.