Сойдясь возле общего забора покурить, соседи рассуждали теперь не только о погоде или о пенсиях, но и обсуждали новые решения нашей партии и правительства.
При этом Коленков всецело поддерживал их, а Марасевич, хотя и поддерживал, конечно, но кое в чем сомневался, говорил, что хоть и плохо все было, но как–то все–таки было, а теперь, может, и лучше все будет, но вот будет ли? В общем, рассуждал как человек, давно уже оторвавшийся от рабочего коллектива.
— Хуже не будет! — втолковывал ему Коленков. — Хуже некуда быть.
— Ну, куда быть, это всегда найти можно… — в сомнении качал головой Марасевич, и Коленков снова думал, что надо бы зайти поинтересоваться, как назначают пенсии в районах Крайнего Севера, но по пути на завод никакой такой конторы не попадалось, и Коленков забывал о своем решении, пока снова не схлестывался с соседом по поводу перестройки.
Впрочем, скоро эти споры прекратились. Пошла клубника, снова засновали по маршруту Золотозубовка — базар легковые машины с прицепами, и Коленков остался с перестройкой наедине.
То есть не наедине, конечно. Как–никак он на заводе работал, где по утрам товарищи по классу из казенных домов тоже вовсю об этой самой перестройке спорили. Тогда по всей нашей стране злые и не похмеленные мужики учились выговаривать новое слово: ин–тен–си–фи–ка–ци–я, потому что накрылись лозунгами с этим словом многие места, которые во времена застоя любили посещать наши сограждане перед работой. Но с рабочими о перестройке говорить Коленкову было неинтересно. Он–то как раз закрытию пивных ларьков даже радовался и, что водку по талонам продавать стали, тоже одобрял. Только можно ли это товарищам по цеху сказать? Что вы! Не, нельзя было такого говорить. Могли и понять неправильно, и вообще что–нибудь тяжелое на голову уронить.
С клубникой кое–как справились… Жена закатала восемьдесят четыре литра варенья и расставила по полкам в погребе. Кое–как совладали и с вишней. Побегал Коленков по магазинам, по знакомым и добыл–таки банки. Но вот поспела смородина, и жена взбунтовалась.
— Все! — объявила она. — Сахар теперь по талонам продавать будут. Четыре кило нам с тобой на месяц положено!
Она оделась и ушла, поднимая пыль по Розе Люксембург, в школу. Хотя чего ей, рядовой учительнице, в школе делать? Лето же, занятий нет… Но ведь и сахара тоже нет, чего же дома сидеть, смотреть, как ягода гибнет?
Вечером Коленков сошелся у забора с Марасевичем, но о перестройке сегодня спорить не стал.
— Смородины сейгод сколько… — пожаловался он. — А сахару нет. И куды ее, смородины, растет столько?
— В заводской–то ларек не берут разве? — удивился Марасевич.
— Не… Я в конторе был, так тут у нас, оказывается, уже целое управление кооперации образовалось. Но пока они только штаты укомплектовали, к будущему лету — цех откроют… Но тоже пока на привозном сырье будут работать… А уж в будущей пятилетке…
Коленков не договорил, безнадежно махнул рукой.
— Ну, так в будущей пятилетке и сдашь смородину! — незлобиво пошутил Марасевич. — Что ты, в самом деле, сосед. Перестройка идет, а ты со своей смородиной лезешь.
— Тебе хорошо смеяться! — обиделся Коленков. — А у меня смородина осыпается.
— Да я и не смеюсь совсем! — запротестовал Марасевич. — Только раз везде перестройка идет, надо и тебе, Алексей Петрович, перестраиваться… Как ты думаешь? На базар завтра поедешь со мной?
— Я?! На базар?!
— Ну ты, конечно… Не жена же… Она — учительница, ей нельзя, ее ученики там, на базаре–то, будут… Тебе надо ехать. Выходной ведь ты завтра?
— Выходной… — сознался Коленков.
— Ну, значит, и поедем пораньше… Я завтра на своей машине еду, вот и возьму тебя за компанию.
На базаре Коленкову не то чтобы не понравилось, но поначалу оробел он здесь… За прилавками, заваленными виноградом и арбузами, персиками и абрикосами, стояло столько разноплеменного народу, сколько и по телевизору не каждый день увидишь. И торговали… Торговали всем, что только произрастает на нашей грешной земле. А в мясном ряду стояли мужики с бурыми, как разбросанные по прилавку куски мяса, налитыми тяжелой кровью лицами. И только в медовом, окруженном осами и мухами ряду и приободрился Коленков. Торговали там в основном старички. Добродушные и какие–то светлые… Но смущение и здесь не пропало. Трепыхалась в сознании трусливая мыслишка — бросить все, уехать подобру–поздорову, а то ведь и засмеют его, когда увидят, что на этот праздник плодородия явился ты с двумя ведрами неказистой смородины…