— Можно и замять, конечно… — сказал он, закуривая. — Чего ж вспоминать, как моя мать в Сибири под деревом в снегу с грудным младенцем замерзла, пока, значит, Штопман здесь на перинах полеживал да любовался, как рабы деревенские на полях курочатся. Не в том дело, чтобы старое ворошить. Однако вот я интересуюсь чем — разрешение–то на этот памятник имеется? Утвержден он в инстанциях или как?
И по тому, как испуганно заерзал председатель сельсовета, Федор Алексеевич понял, что не знает тот ничего, не знает, что поставили памятник Штопману по решению колхозного правления в шестидесятом году, когда колхоз здешний немыслимо, как ему писала тогда тетка, разбогател. Тетка звала Гаврилова вернуться, но Федор Алексеевич уже прочно на Севере обосновался и возвращаться не пожелал. И слава богу, что не вернулся. Колхозного богатства только на памятник Штопману, похоже, и хватило. Вскоре колхоз начал хиреть, его слили с другим колхозом, потом преобразовали в совхоз, потом построили здесь филиал завода, и от прежнего народа никого почти и не осталось. Может, конечно, в каком–нибудь архиве и сохранилось то постановление насчет памятника, но его же небось еще отыскать надо.
Не знал ничего о разрешении на памятник и директор школы. Он снова вспотел, вытащил платок и начал промокать им пот. А паренек побарабанил пальцами по столу, и, хотя и не сдвинулся с места, но как–то отстранился от своих сотоварищей, показывая, что он к этой истории с памятником никакого отношения не имеет.
— Владимир Андреевич? — заискивающе спросил у него председатель сельсовета. — Может быть, вы подскажете, что нам делать?
— Я?! — еще более отстраняясь, ответил паренек. — Ну, что вы, товарищи? Это ваше, местное, так сказать, дело. Мы, когда начали строить здесь цеха, ни колхозов, ни совхозов уже не застали. И откуда ваш Штопман взялся, я не знаю. Вы уж сами разберитесь с этим делом. Наведите справки в архивах, с местным райкомом партии посоветуйтесь. А мне… — он взглянул на часы, — пора.
Он вежливо попрощался и вышел. Скоро ушли и директор школы с председателем сельсовета. Прощаясь, директор школы, перейдя почему–то на шепот, попросил Федора Алексеевича временно не будировать затронутого сегодня вопроса.
— А мы разберемся… — пожимая руку Федора Алексеевича, сказал он. — Мы во всем разберемся и виновных накажем.
Разбирались ли в инстанциях, наводили ли справки — Федор Алексеевич так и не узнал. Скорее всего нет. Кому же охота самому в петлю лезть? Дело замяли. Скололи с постамента табличку «ШТОПМАН ЯКОВ ИЛЬИЧ. 1905–1942», пионервожатую потихоньку уволили из школы (она устроилась работать продавщицей и скоро была посажена за растрату) и перестали проводить в сквере у памятника школьные линейки.
Скверик сразу же захирел, потому что стоял в стороне от поселка и, кроме как на школьные линейки, не ходил никто туда. Кто–то отбил нос Штопману, и, безносый, он смотрел теперь не на юных пионеров, а на кучи мусора, которые сваливали здесь заводские шоферы. Никто не отдавал такого приказа: сваливать в сквере мусор, но никто и не запрещал, и когда один самосвал опорожнился здесь от поломанных кирпичей, застывших кусков цемента, ломаных досок, за ним потянулись и другие, и скоро сквер превратился в официальную свалку. Теперь среди этих груд мусора не сразу и отыщешь Штопмана, хотя не забывают этого места вступившие на трудовой путь пионеры, к которым когда–то обращался на линейке Федор Алексеевич. В начале восьмидесятых годов очень это место стало популярным у юных алкоголиков. Здесь и от магазина недалеко, и не видно опять–таки… Да и не только юное пополнение рабочего класса гужевалось тут. Пожилые выпивохи тоже не брезговали укромным уголком. Даже название придумали скверику — «сифилитник». Сифилитиком прозвали безносого Штопмана, поскольку фамилию памятника после того, как скололи с него табличку, все сразу позабыли.
Один только Федор Алексеевич, может, и помнил ее.
Каждое свое дежурство, обойдя снаружи забор орсовских складов, как раз перед наступлением рассвета, сворачивает он на свалку и в полной темноте, лавируя между грудами мусора, безошибочно выходит к безносому памятнику. Садится здесь на бревнышке и, закурив, долго смотрит в безносое лицо и хмурится.
Иногда в ночной темноте и разговаривает он с Сифилитиком.
— Ну, что, что вылупился так? — спрашивает он. — Думаешь, я за ту конфетку на тебя злоблюсь? Не… Справедливлюсь я, и никто мне тут не помешает. Вот так–то, безносый. А ты еще комунизьмю построить хотел… Для своих небось ее строил вот и стоишь теперь без носа… А мы, которых ты неграми считал, живем себе. И не робим ни хрена, а все равно живем. В комунизьме, значит, твоей и живем. Так что нету у меня на тебя зла, одна справедливость только.