Второгодник лежал с открытыми глазами и видел его, но блаженная улыбка словно прилипла к его лицу. Он сейчас в с ё в и д е л. Борька однажды расспрашивал его и про это.
— А чего? — ответил тогда второгодник. — Все видишь, бляха. Только все это тебе до фига, когда потащит. Главное т а м. Понял, бляха?
Борис тогда не то что не поверил, нет, просто ничего не понял. Он и сейчас ничего не понимал. Осторожно потрогал ногою сжавшегося в комок Чиполлино. Тот даже не пошевелился. Борька пнул его, но Чиполлино не отозвался и на это.
— С–суки! — выругался Борис и пожалел, что разлил миску с бензином. Надо было попробовать еще раз. Ведь говорил же Федька, что надо пересилить себя… Может быть, и головная боль унялась бы тогда, а может, и кайф бы словил.
Правда, что такое кайф, он тоже пока еще смутно представлял себе. То, что иногда происходило ночью было хоть и приятно, но жутко стыдно. А еще что? Ну, вот один раз удалось выпить водки, это когда он стырил у отчима целую бутылку. Но тогда тоже никакого кайфа не получилось. Вначале рвало, как сегодня, а дальше и не было ничего. Со всех сторон навалилась темнота, и ничего не вспомнить. Хорошо бы еще раз попробовать, но где ее достанешь, эту водку, если и взрослые мужики с бою берут магазин. А тогда просто здорово подфартило с бутылкой. Отчим спрятал ее на крылечке, чтобы не видела мать, а он, Борис, засек этот момент и стырил. «Приделал ноги», как говорит Чиполлино. Потом отчим целую неделю колошматил мать, но было уже поздно — Борис выдул водку вдвоем с второгодником.
«Ёшь ее! Жди теперь, когда снова подфартит!»
Борис мотнул головой и решительно шагнул в темный угол сарая. Канистру он увидел сразу. Открыл ее и попробовал нюхнуть прямо из канистры. Но неудобно было, никак не удавалось приладиться, и Борис оглянулся вокруг, высматривая миску. В грязном, мусорном свете, просачивающемся сквозь щели, не разглядеть было ничего, и, туговато соображая, Борис похлопал себя по карманам. Загремели в кармане спички. Снова подступила дурнота, но Борис сдержался. Вытащил спички. Чиркнул о коробок, но спичка сломалась, и Борне отбросил ее. Вторая тоже сломалась, и третью спичку Борис зажигал, собрав в кулак всю свою волю. Спичка загорелась, рассеивая темноту. А–а! Вот и миска. За канистрой лежит.
С зажженной спичкой в руке Борис нагнулся, чтобы поднять миску, но тут подвернулось под ногою полено, и Борис не удержался, упал прямо на канистру.
— Бляха–а! — заорал он от боли и даже не сразу заметил, что странно светло стало вокруг. Борис еще ничего не успел понять, а свет уже навалился на него, вначале тепло, потом жарко, нестерпимо жарко и больно полыхнуло в него…
— А–а–а! — успел выкрикнуть Борис, но крик задохнулся в стене огня, вставшего из темного угла сарайки.
Сарайка уже вовсю полыхала, весело трещали в огне сухие дрова, а Федька–второгодник, откинувшись на спину, открытыми глазами смотрел на приближающийся к нему огонь и блаженно улыбался, не замечая, как тлеет на нем от нестерпимого жара одежда. И тогда огонь обежал его сзади, взобрался наверх, на крышу сарайки, и только потом рухнул на улыбающегося человека.
Сарай горел меньше часа.
Меньше часа метались по стенам каменных домов тревожные отсветы пламени.
Меньше часа вспыхивали багровые зарницы в их окнах…
А потом все погасло и сразу стало темно.
А ребят хватились только на следующий день. И еще несколько дней прошло, прежде чем догадались, что это они и сгорели в сарае.
Два рассказа в газете
Сон был странный.
Этот хвостатенький крутился возле и уговаривал что–то сказать, что–то сделать…
Отмахнувшись от хвостатого, Мишка дернулся во сне и проснулся. Голова была тяжелой, как всегда к концу смены, даже когда и удавалось поспать. Тяжело вздохнув, Мишка поднялся с топчана и прошел к топке. Принялся шуровать длинным ломиком, припоминая подробности сна. Но сон уже шел из памяти, и не вспомнить было: что же предлагал хвостатый…
А в восемь пришел сменщик, и Мишка отправился домой. И снова, только заснул, возник хвостатый. Сидел вдалеке и корчил рожицы.
— Ну, что тебе? — хотел спросить у него Мишка, но не успел. В дверь забарабанила соседка. Мишку звали к телефону.
Тридцать третий год жил на этой земле Мишка. Упорно жил и упрямо. Что задумывал, то и делал. После армии, хотя и трудно приходилось, закончил институт, быстро продвинулся по службе и в перспективе мог бы и диссертацию защитить, но тут надумал Мишка писательством заняться. И заколодило…