Чаша терпения «сильных мира сего» переполнилась. Негодование их было беспредельным. Фридель, аккуратный летописец, свидетельствует: «На следующий день политехникум был закрыт.
Второе студенческое собрание, которое длилось с 9 часов 30 минут до 6 (предыдущее длилось с 10 часов 30 минут до 5), высказало те же пожелания, что и первое, и подчеркнуло еще раз свое недоверие профессорам.
Наконец, третье собрание избрало студенческий комитет, который должен был дальше вести переговоры в духе решений студенческих собраний. Так неожиданно закончилось это бурное время…»
Дирекция попала в положение весьма затруднительное. С одной стороны, прекращая занятия в институте, она расписывалась в собственном бессилии. Вряд ли это осталось бы незамеченным в Петербурге. С другой, она понимала, что требования студентов неприемлемы категорически, принятие их равнозначно скандалу в масштабах империи и здесь петербургские кары были уже неминуемы. Кроме того, среди студентов было немало сыновей господ весьма влиятельных. В верноподданнических чувствах этих молодых людей сомнений не было. Получалось, что их как бы незаслуженно наказывали за чужие грехи, что, разумеется, вызывало их недовольство, которое, как легко понять, передавалось и их родителям, а ссориться с этими родителями дирекции очень не хотелось. Короче, положение создалось крайне неприятное, и отыскать выход из него было нелегко. Однако выход отыскали, и довольно ловкий. Институт надо временно закрыть, подождать, покуда все политические страсти улягутся. Студенты — люди молодые, накал, конечно, велик, но молодые, как известно, и остывают быстрее. Пройдет время, и занятия можно возобновить, но всех бунтарей при этом отсечь, отфильтровать студенческую массу так, чтобы в институт вернулись лишь люди, политически, бесспорно, благонадежные. Более того, уже сегодня у них можно потребовать гарантий этой благонадежности.
Снеслись с кем надо, посоветовались, и институт закрыли. С «гарантиями», правда, получилось не совсем удачно. Требование «не выставлять политическую деятельность над академической» большинство студентов справедливо расценило как довольно бесцеремонное посягательство на свободу их совести и требование это решительно отвергло. Среди таких студентов был и Фридрих Цандер. Он считал, что порядочный человек не может давать подобных заверений, вне зависимости от того, собирается ли он заниматься политической деятельностью или не собирается, равно как подобных заверений порядочные люди и требовать не должны. Расписки в своей политической благонадежности он не дал и из института ушел. Услышав объяснения сына, Артур Константинович долго сидел молча, потом грустно вздохнул и сказал:
— А в общем, ты прав, Фридель…
Ах, как же не хотелось ему уходить из института! Но ведь недаром писал Франсуа Рабле еще в XVI веке: «Знание без совести — это крушение души». Не было выхода — надо было уходить. Да, он очень хотел приобрести знания, но ни за знания, ни за какие другие богатства не должно расплачиваться своими человеческими принципами. Переживания его усиливались неожиданностью всего происшедшего. К такому повороту своей судьбы он никак не был подготовлен. Ясно определив еще в детские годы свою цель, он, не жалея сил, стремился к ее осуществлению. И вот теперь, когда был сделан столь важный, все на многие годы вперед определяющий шаг к этой цели, его сбивают с ног. Не так было бы обидно, если бы он сам был в этом виноват. «Я, как Роберт, тоже попал под поезд», — тоскливые мысли не покидали его, он решительно не представлял, что же теперь с ним будет. Потом разозлился: да о чем он? Разве в нем дело? Отодвигался в будущее старт межпланетного корабля — вот что в тысячу раз важнее! В конце концов на Рижском политехникуме свет клином не сошелся. Есть другие институты, и не хуже. Что же ему теперь, копаться в отцовском саду, пока господа из политехникума не соблаговолят впустить его в институт без всяких политических обязательств?! Надо продолжать учебу. Уезжать надо. Найти хороший институт и уезжать.