Наденька серьезно влюбилась в Олега. Ее чувство было вызвано главным образом тем обстоятельством, что не надо никуда идти на свидания и любимого человека всегда можно было наблюдать прямо из постели, не прерывая процесса вышивания.
Олег прошел в свою комнату, не раздеваясь, лег на кровать.
– Никак пьяный? – услышал он шепот из соседней комнаты.
– Похоже… Свихиваться начал парень. Жениться ему надо.
– Если бы эта дура, тудыт ее и обратно, не сидела, как корова…
– Тише…
В комнате плавал сизый дым от жарившейся рыбы. Сквозь занавески пробивался желтый свет фонаря. На сундуке добродушно мурлыкал хитрый кот Сержант. Приход Олега застал его врасплох: пришлось бросить под кроватью украденную колбасу. И теперь Сержант ждал, когда их квартирант заснет, чтобы приняться за прерванное дело.
Сержанту пришлось ждать долго. Человек на кровати лежал очень тихо, не шевелясь, но кот чувствовал своим звериным чутьем, доставшимся ему от далеких предков, что он не спит. И только когда уже в комнате стало совсем светло, Сержант доел колбасу.
СЛЕДОВАТЕЛЬ:
– Вы, кажется, были невестой вашего квартиранта?
Н. КУЛИКОВА:
– Ах, отстаньте от меня! Что вам надо?
СЛЕДОВАТЕЛЬ:
– Вы можете дать нам ценные показания. От вашей матери ничего не добьешься. Из-за чего расстроилась ваша свадьба?
Н. КУЛИКОВА:
– Из-за моих дорогих родителей, вот из-за кого! Тюлени чертовы! Прикатила к моему жениху бывшая любовница с истерикой, так мои благоверные сбесились. Расстроили свадьбу и от квартиры отказали. А что здесь такого? У какого холостого мужчины нет любовницы? Да это и не мужчина тогда! Моим благоверным надо было выгнать эту сучку, и на том делу конец. А они вздумали Олега выгонять. Выжечь бы ей надо было глаза кислотой.
СЛЕДОВАТЕЛЬ:
– Ну зачем же? Такими методами нельзя…
Н. КУЛИКОВА:
– Да! И вам выжгу, если не отстанете от меня! Шляются тут всякие, допытываются… И так жить не хочется…
СЛЕДОВАТЕЛЬ:
– Ваше состояние понятно. Но нам для следствия надо знать, что за человек был Гусев. Расскажите все, что о нем знаете. Например, мог ли ваш квартирант убить человека?
Н. КУЛИКОВА:
– Ой, мамочка! Ой, миленькая! Иди сюда! Убил он разлучницу!
Четыре вопроса
Лев Евгеньевич отложил в сторону кипу чертежей и сказал, ни на кого не глядя:
– До конца месяца осталось три дня. Машину сдать не успеем.
В конструкторском бюро наступила тишина. В словах шефа не было и тени упрека, но все чувствовали себя, словно после сильной «проработки». Уж лучше бы Синьков отругал всех.
– Сгорела премия, – вздохнул Синеоков. – А я хотел мотороллер купить.
Лев Евгеньевич сидел такой же, как и всегда, седой, красивый, строгий, в безукоризненно выглаженной нейлоновой рубашке, светлых брюках и черных лакированных туфлях. Карандаш, схваченный длинными, как у музыканта, пальцами, привычно бегал по чертежу, выискивая ошибки. Но Олег видел, что возле рта у шефа залегла огорченная морщинка. Раньше ее не было.
– А что если… оставаться по вечерам? – сказал Олег и запнулся. – Конечно, кто хочет…
Шеф поднял глаза от чертежа. Взгляд был спокойный, но чуть-чуть удивленный. Очевидно, Синьков ждал этих слов, хотя и от кого-то другого.
– Идея! – крикнул Синеоков и хлопнул по столу рейсшиной. – Да здравствует мотороллер «Ява»!
Ивлев заворочался на стуле.
– А что, пожалуй, верно. Это, пожалуй, выход. Запишем в план работы. Всем комсомольцам обязательно.
Лев Евгеньевич продолжал водить карандашом по ватману, такой же спокойный и невозмутимый, но морщинка у его рта исчезла.
После гудка все остались на своих местах. Даже мама Зина продолжала читать книжку на своем высоком табурете.
– Вы можете идти домой, – сказал ей Лев Евгеньевич.
Уборщица обидчиво поджала губы:
– Я буду проявлять синьку.
– Мама у нас сознательная комсомолка, – хохотнул Синеоков.
– Вы нам не потребуетесь, – повторил Синьков.
– Я буду работать без премии, – отрезала мама Зина. – Так что не волнуйтесь! А захламлять помещение я вам не позволю! Потом за вами три дня бумагу вывозить на грузовике надо. Вы уж извините, Лев Евгеньевич, но я вам прямо скажу: чистоты и порядка в вашем бюро нету. Хламят и сорят. Вчера за Синеоковым, нашим уважаемым Александром, три вагона вывезла. Рвет бумагу и мечет под себя и мечет. А зачем ее рвать-то, чистую-то? Опять же Гусев ножиком стол резал, имя вековечил девкино. В старое время хозяин и тому и другому спустил бы штаны да всыпал куда следует. А сегодня все хозяева.
Шеф только пожал плечами. Вступать в разговоры с мамой Зиной было бесполезно. О старом и новом времени просвещенная уборщица могла рассуждать бесконечно. Зато Синеоков с готовностью вступил в разговор.
– Вот смотрю я на тебя, Зинаида Ивановна, и удивляюсь: почти пятьдесят лет живешь при Советской власти, а ничего советского в тебе нет. То тебе не так, это не так, хозяев каких-то приплетаешь. Ярко выраженный вредитель. Бери за зебры и греби за решетку.
Услышав голос своего постоянного противника, мама Зина отложила в сторону книгу.
– Ишь ты, из молодых, да ранний. Вчера видела я тебя на улице с двумя барышнями. Идете, песни во все горло орете. За шею их обхватил. Народ от вас в сторону шарахается. Это как, по-советски? А в старину дамам ручки целовали.
– Га-га-га! Ай да мама Зина! Дай я тебе ручку поцелую.
– Вот сидишь ты, рыгочишь, как молодой бугай, аж стены шатаются, а веник никогда не возьмешь, чтобы за собой убрать. Старая женщина за тобой ходит.
– Вот это ты уж напрасно, Зинаида Ивановна. Ты за свой веник деньги получаешь. Жирно очень будет ничего не делать да шестьдесят целковых грести.
– Или взять Гусева, – продолжала мама Зина. – Никогда со старым человеком слова не скажет. Думает, как он конструктор, а я уборщица, так можно и не замечать. За что он меня презирает? Что у меня диплома нет? В старое-то время дипломами не кичились. Пушкин – вон какой образованный был и то няней своей не требовал, сказочки ее слушал. А этот пройдет – руки не подаст.
У мамы Зины были две слабости: книги про рыцарские времена и страсть к рукопожатиям. Чем выше должность занимал человек, тем сильнее хотелось честолюбивой уборщице поздороваться с ним за руку. Все подсмеивались над этой слабостью мамы Зины, но, входя в КБ, не забывали протянуть руку уборщице, так как иначе можно было нажить острого на язык врага. Лишь один Олег здоровался с уборщицей легким кивком головы. Потому что он знал тайну мамы Зины и не мог побороть в себе чувства брезгливости. Однажды он случайно увидел, как мама Зина воровала тушь. Благородная просвещенная уборщица в красивых очках стояла возле шкафа, задрав платье, и засовывала в рейтузы флаконы. Олег никому не сказал, но руку маме Зине подавать не стал.
– Как-то еду на поезде – глядь, под насыпью двое бесстыжих милуются. Вино хлыщут, противно смотреть. А на работе из себя благородных корчат, руки простым людям не подают…