И тогда, дрожа, я расстегнула свой жакет, дабы показать, что не причиню ему вреда. Я делала это немного неловко и краснела, потому что еще ни один мужчина не видел меня обнаженной, а я была гордой девушкой. Только гордость, а не стыд мешали моим пальцам, и некоторый трепет: а вдруг эта хрупкая, ничтожная человеческая оболочка не сможет сама по себе удовлетворить его ожидания относительно нас, ибо эти ожидания, насколько я знала, должны были стать непомерно огромными за все бесконечные годы, пока он ждал. Ветер гудел в камышах, журчал и клубился на поверхности реки.
Он сидел в суровом молчании, пока я показывала ему свою белую кожу, красные соски, и лошади учтиво повернули головы в мою сторону, как будто им тоже было интересно взглянуть на плотскую суть женщины. Потом Тигр опустил свою огромную голову. «Хватит!» - жестом показал лакей. Ветер стих. И все снова стало спокойно.
Вместе они двинулись прочь: лакей на своем пони и тигр, бежавший впереди него, как охотничья собака, - а я некоторое время бродила по берегу реки. Я чувствовала, что впервые в жизни обрела свободу. Зимнее солнце начало постепенно тускнеть, в вечереющем небе медленно закружились снежные хлопья. Вернувшись к лошадям, я увидела, что Тигр вновь оседлал свою пегую кобылу, закутался в плащ и надел маску, став во всем похожим на человека; у лакея в руке болталась роскошная связка уток, а через седло была перекинута туша молодой косули. Я молча взобралась на своего вороного мерина, и мы отправились обратно во дворец, а снег падал все гуще и гуще, заметая за нами следы.
Вместо того чтобы снова отвести меня в камеру, лакей проводил меня в элегантный старинный будуар, обставленный софами в поблекших вышитых розовых обивках, украшенный драгоценными восточными коврами и наполненный перезвонами хрустальных люстр. Свечи, зажженные в раскидистых канделябрах, высекали радужные искры из граненых сердечек моих бриллиантовых серег, лежавших на туалетном столике, возле которого стояла моя заботливая служанка с пудреницей и зеркальцем наготове. Намереваясь вдеть в уши эти украшения, я взяла из ее руки зеркало, но оно снова было в волшебном настроении, и вместо себя я увидела своего отца. Сперва мне показалось, что он мне улыбается. Но потом я поняла: он улыбается от удовольствия.
Он сидел в маленькой гостиной нашей квартиры за тем же самым столом, за которым меня проиграл, но на сей раз он был занят тем, что деловито пересчитывал огромную пачку банкнотов. Положение моего отца успело измениться: он был чисто выбрит, аккуратно пострижен, с иголочки одет. Рядом с его рукой стоял запотевший бокал игристого вина, тут же в ведерке со льдом лежала початая бутыль. За недолгий взгляд, брошенный на мою грудь, Тигр явно заплатил наличными, и притом без промедления, как будто от этого взгляда я не могла умереть. И тут я увидела, что багаж моего отца уже упакован и ждет отправки. Неужели он так легко покинет меня здесь?
Вместе с деньгами на столе лежала записка, написанная красивым почерком. Я достаточно четко могла разобрать слова: «Молодая леди приедет незамедлительно». Быть может, речь шла о какой-нибудь шлюхе, с которой он успел сговориться, получив в руки всю эту добычу? Вовсе нет. Ибо в то же мгновение в дверь постучал лакей и объявил, что отныне я могу покинуть дворец в любое время, а через руку его была перекинута прекрасная соболиная шуба, которую Тигр преподнес мне сегодня утром, - шикарная посылочная обертка на обратный путь.
Когда я снова взглянула в зеркало, отец мой уже исчез, и я увидела лишь бледную девушку с ввалившимися глазами, в которой я едва распознала себя. Лакей вежливо осведомился, когда подавать карету, словно не сомневаясь в том, что при первой же возможности я удеру со своей добычей, служанка, чье лицо уже нельзя было назвать точной копией моего, продолжала приветливо улыбаться. Одену-ка я ее в свое платье, заведу механизм и отправлю домой играть роль дочери моего отца.
- Оставьте меня одну, - сказала я лакею.
На сей раз ему не пришлось запирать дверь. Я продела серьги себе в уши. Серьги были очень тяжелые. Потом сняла костюм для верховой езды и оставила лежать прямо на полу. Но когда я дошла до нижней рубашки, мои руки опустились. Я не привыкла к наготе. Мне была так непривычна моя собственная нагота, что раздеться донага для меня было все равно что живьем содрать с себя кожу. Я думала, Тигру хотелось чего-то незначительного по сравнению с тем, что я была готова ему дать; но для людей неестественно ходить раздетыми, неестественно с тех пор, как мы стали прикрывать свои чресла фиговыми листками. Он требовал чего-то отвратительного. Я почувствовала такую острую боль, словно сдирала с себя подкожную плоть, а улыбающаяся девушка-служанка застыла, покачиваясь, в забытьи своего искусственного существования, глядя, как я снимаю с себя все вплоть до холодного, белого, оговоренного контрактом мяса, и от ее слепого взора еще разительнее было сходство с рыночной площадью, где глядящие на вас глаза не замечают вашего существования.