Лютер терпит неудачу
Исповедь стала для Лютера навязчивой идеей. Дошло до того, что исповедник его – в то время им был Штаупиц – начал впадать в отчаяние от этих беспрерывных и бесконечных исповедей. Однажды Лютер исповедовался шесть часов без передышки, залезая во все закоулки каждого мыслимого греха, а потом в закоулки закоулков, пока Штаупица пот не прошиб и голова не пошла кругом. Будет ли этому конец? Лютера это не смущало: он готов был исповедаться еще трижды по шесть часов, если это поможет докопаться до дна. Но докопаться до дна никак не удавалось. В то время он не понял еще, что дна нет, что человек греховен полностью, во всем своем существе. Все, что понимал Лютер: хоть он и охотится за грехами, словно терьер за крысами, но стоит ему окончить исповедь и повернуться, чтобы уйти – на память приходит еще какой-нибудь пропущенный грех. А ведь Церковь учит, что в грехе невозможно покаяться и получить прощение, пока не вспомнишь его и не назовешь на исповеди. Но разве не старается он изо всех сил найти и исповедать все свои грехи? Как же это получается у других? Неужто он грешнее прочих? Должно быть, так – и значит, надо еще больше стараться.
Штаупиц досадовал на усердного монаха. Случай Лютера выглядел для него каким-то моральным помешательством: с таким Штаупиц до сих пор не сталкивался. Вместо того чтобы смотреть вперед и вверх, на любящего Бога, этот безумец сосредоточился на себе и рьяно копался в своих мыслях. Не раз Штаупиц пытался резкими словами выдернуть Лютера из этой нисходящей спирали самокопания и самобичевания. «Это не Бог на тебя разгневан, – сказал он однажды, – а ты разгневан на Бога! Или не знаешь, что Бог заповедал нам надеяться?» А в другой раз сказал: «Вот что: если хочешь, чтобы Бог тебя простил, приходи с чем-то таким, что стоит прощать, – с прелюбодеянием, богохульством, отцеубийством, а не с этой ерундой!» Лютер исповедовался в дурных мыслях: рассердился на кого-то из братьев, разозлился на что-то, был невнимателен во время молитвы. А если и таких грехов не находилось – исповедовался в гордости за то, что у него нет таких грехов. Штаупиц был человек важный и занятой, у него попросту не было времени на такое духовное крохоборство. От своих духовных детей он ожидал больших сочных грехов – таких, про которые сразу понятно, что это грех, можно в нем покаяться и уйти с чистой совестью! Но Лютер приносил ему комара за комаром – и ни единого верблюда. Грехи его, похоже, никогда не вырастали до чего-то осязаемого, такого, за что Штаупиц мог бы ухватиться обеими руками. Он видел, что Лютер гоняется за собственным хвостом – и эта погоня им обоим приносила лишь изнурительное головокружение.
По-видимому, борения Лютера не были или почти не были связаны с плотскими искушениями. Позднее, подробно рассказывая о своей молодости, он замечал, что грех блуда не имел для него особого значения. Боролся он с сомнениями – собственными сомнениями в том, что способен на что-то доброе, что может заслужить вечное спасение, благодать и милость Божью. Он знал, что жизнь монаха должна освобождать от искушений: с утра до ночи монах занят молитвами, пением гимнов и иными монашескими трудами, а тем соблазнам, которые могли бы осаждать Лютера, стань он юристом, в монашеской жизни места нет. Однако чем больше старался Лютер стать святым, тем более убеждался, что это ему не по силам. Чем старательнее мыл, чистил и скреб – тем больше видел грязи. Беспокоиться о сексуальных искушениях ему не приходилось: в сравнении с тем, что Лютер называл «настоящими узлами», это были сущие пустяки.