— Как здесь тихо и покойно! Семь лет я не сиживал за таким вот столом!
За окнами — сплошная зелень, яблони, луга, и вместо небесной лазури взгляд, коль скоро умудрялся проникнуть меж стволами и сучьями, различал на заднем плане лишь поднимающийся по склону виноградник, совсем недавно тщательно взрыхленный. Только кое-где среди листвы мелькала голова какого — нибудь нагнувшегося работника, и ты чуть ли не воочию видел солнечную даль, куда устремлялся его взор.
— Семь лет, Боже мой! Неужто ты отсутствовал так долго? — сказал Вигхарт.
— И еще три месяца!
Служанка принесла вино и несколько ломтей доброго ржаного хлеба, а поскольку посетители ничего более не пожелали, вернулась к своей работе. Вигхарт до краев наполнил бокалы.
— Ну что ж, с возвращением! — Он приветственно чокнулся с Заландером, который покамест не вполне освоился и прежде времени наслаждался покоем. — Твое здоровье! А выглядишь ты хорошо, право слово, само здоровье! Стало быть, можно предположить, тебе сопутствовала удача и все благополучно, а?
— Всяко бывало, но могу тебе сказать, я защищался, и отбивался, и мало спал, и в конце концов оправился от ужасного удара, который постиг меня тогда. Правда, времени понадобилось больше, чем я рассчитывал!
— Если не ошибаюсь, ты попал в беду из-за поручительства? Я в ту пору находился в отлучке, а когда вернулся, узнал, что ты уехал.
— Да, из-за истории с Луи Вольвендом.
— Точно! Каждый сочувствовал твоему несчастью, однако ж все задавались и вопросом, как ты мог столь опрометчивым поступком поставить на карту все свое состояние?
— Я ничего на карту не ставил, никаких барышей не желал, просто хотел исполнить дружеский долг, то бишь… я ведь не думал, что дойдет до платежа, скорее, помнится, полагал, что, поди, не так страшен черт, как его малюют, и всякая истинно дружеская услуга сопряжена с риском, иначе какая же это услуга. Мы ведь стали добрыми друзьями еще в учительской семинарии. Учение давалось ему трудно, потому он и держался подле меня, я-то учился куда легче; со стороны же, Бог весть почему, казалось, будто я учусь у него! Тем не менее меня это забавляло, ведь он был такой смешной, доверчивый и смекалистый, и где стояли двое, он тоже был тут как тут, даже среди учителей и профессоров. В пору годовых экзаменов он умел вести себя с ними очень потешно. Не дознавался, скажем, о чем в особенности они будут его спрашивать, а умудрялся прямо — таки внушить им, о чем ему хочется быть спрошенным, а затем с моею помощью специально затверживал, или как уж это назвать, соответствующие темы. Он словно бы обладал способностью словечком-другим выстраивать по порядку мысли людей, направлять их в ту или иную сторону и отпускать на волю, однако же был не в состоянии удержать в устойчивом порядке собственные мысли. Но, как я уже говорил, все это было забавно, и каждый предоставлял ему свободу действий. В итоге он действительно получил руководство сельской начальной школой, где дела шли замечательно и весело; но когда он взял на себя реальные классы, сиречь обучение детей постарше, то вскоре начал скитаться с места на место, а спустя короткое время вообще отказался от учительской карьеры. Я меж тем, приложив немалые старания, выучился на учителя школы второй ступени и вдобавок был избран управлять школой, что и делал не только с воодушевлением, но и с известным чувством долга, и не жалел усилий, чтобы по мере возможности подтянуть учащихся. Я уже предвкушал грядущие дни, когда надеялся встретить иного крестьянина, который благодаря мне сумеет правильно произвести учет, обмерить поле, лучше разобраться в своей газете и, скажем, прочитать французскую книжку — и все это, как говорится, с плугом в руках! Впрочем, этого я не изведал, потому что мальчуганы мигом исчезали из глаз, расползались по всевозможным канцеляриям. Ни одного из них я более не видел в поле, на солнце под открытым небом!
Заландер умолк, очнувшись от воспоминаний, потом легонько вздохнул и продолжил:
— Но сам-то я чем лучше? Тоже ведь сбежал от плуга!
— Ты имеешь в виду, когда оставил учительское поприще? — сказал Вигхарт, как только собеседник опять ненадолго умолк. — А как это получилось?
— Отец с матерью скончались в одну неделю от злокачественной лихорадки. В хлеву у них околел больной теленок, и они зарыли его на лугу по-над домом, неподалеку от нашего питьевого источника, и, сами того не ведая, отравили воду. Батрак с батрачкою чудом избежали смерти. Причину только позднее обнаружили. А у меня ужас и скорбь обернулись большим беспокойством, когда после продажи усадьбы я оказался владельцем родительского состояния, для школьного учителя довольно значительного. Я женился на девушке, которую уже давно заприметил, у нее тоже были наличные средства. И тут вдруг мне стало тесно в мирном школьном классе, в сельском уединении; я переехал сюда, в этот город, что виден за деревьями, хотел быть в гуще жизни, среди взрослых людей, искать свободы и прогресса, стать коммерсантом, образцовым хозяином, даже военную службу наверстать и сделаться офицером, чтобы исполнить свой долг. Ведь мне казалось, я в ответе за все, раз у меня есть некоторое состояние, каковое, по сути, и богатством-то нельзя было назвать.
Для начала я приобрел долю в скромной ткацкой фабрике, которой управлял сведущий человек, а помимо того, взял выморочную торговлю соломенными изделиями; и, как тебе известно, все шло отнюдь не плохо. Коммерцию я вел тщательно и прилежно, не поворачиваясь спиною к миру. В том числе и к Луи Вольвенду; он владел комиссионной фирмой, как тебе опять-таки известно, наряду с несколькими агентствами, по-прежнему оставался добрым и хорошим парнем и умудрялся всюду поспевать, так что у каждого невольно создавалось впечатление, будто у него все в порядке и он отлично знает, чего хочет. И возле меня он крутился по-прежнему, как только находил время, вскоре я прослыл его лучшим другом и не возражал, хотя в глубине души примечал в нем кое-что необычное. В певческом обществе, куда он меня привел, я обратил внимание, что поет он все время фальшиво, но подумал, что его вины тут нет, а после, за стаканом вина, он держался тем забавнее и любезнее и, невзирая на явно плачевные данные, утвердился вторым тенором. В конце концов меня это всерьез раздосадовало, он же делал вид, будто ни о чем не подозревает, и в итоге я сказал себе, что бедняга, начисто лишенный слуха, но непременно желающий петь, в сущности, проявляет своего рода идеализм.
И вот однажды вечером на рождественской неделе, когда я сидел над заключением счетов, намереваясь поработать за полночь, Вольвенд пришел позвать меня с собою в означенное общество, где устроена елка и большая пирушка. Я идти не хотел; он не отступал, а когда и моя жена стала уговаривать меня пойти: мол, не грех и отдохнуть, — я согласился. На свою беду.
По дороге я еще и подарок купил на елку, славную познавательную книгу с золотым обрезом, и по жребию получил взамен вестфальский окорок. После ужина, когда открыли состязание комических певцов, декламаторов и ряженых, Луи Вольвенд тоже взошел на подмостки, объявил, что прочтет Шиллерову балладу «Порука», и тотчас начал. К моему удивлению, он знал стихи на память и читал с некоторым волнением и убедительностью, заметно дрожащим голосом, но с чертовски фальшивой интонацией, отчего создавалось не смешное, а скорее досадное впечатление. Сам того не сознавая, он декламировал стихи тем уныло-ворчливым тоном, каким люди необразованные читают вслух какой-нибудь документ, а при этом стучат по столу и от непомерного старания коверкают речь, растягивают слова и, будто со злости, напирают на безударные слоги, поскольку ударных им недостаточно. В конце первой же строфы он, повышая голос, произнес:
А вторую строфу закончил так:
И совсем ужасно звучало продолжение: