— Завтра у нас вторник, — сказал Заландер, — завтра я за нею съезжу! Мы немедля телеграфируем, пусть соберет самое необходимое и будет готова! У нее есть там чемоданы или сундуки? Бьюсь об заклад, этот человек все проездил-поизносил!
— Я, помнится, видела чемоданы и корзины, взятые отсюда, — отвечала Мария. — Господа разъезжали всегда с небольшой ручной кладью.
— Твоя правда! Точь-в-точь как великий потребитель суточных из Гаухлингена, который из года в год мотается по стране со старым кожаным портфелем, где у него одна только ночная рубаха!
— Кстати, я хочу поехать с тобой, — опять заговорила Мария, — и, по-моему, лучше взять экипаж, хоть там и проходит железная дорога, тогда не придется пешком шагать вместе с Зетти на станцию, да и вещи можно сразу погрузить. Ничего страшного, если тамошние увидят, что у нее есть семья и дом. А сюда доберемся уже в сумерках, так что глазеть на нас будет некому. Захватим с собой на всякий случай холодной снеди, кто знает, найдется ли у нее съестное. Тогда и остановки по дороге не понадобятся.
— Я во всем полностью с тобою согласен! Ты, противница этих злополучных браков, думаешь сейчас обо всем, что нашему брату в голову бы не пришло.
Они привели свой план в исполнение, тревожась, в каком состоянии застанут дочь. Зетти встретила родителей осунувшаяся, бледная, усталая, но более спокойная и решительная, нежели они думали. Чувство избавления от недостойных уз, в коих она очутилась по собственной вине, видимо, бессознательно уравновешивало все прочие обрушившиеся на нее впечатления.
В Лаутеншпиле она была не одна, хотя служанки и конторщика след простыл. Как в доме, чью опору унесла внезапная смерть, собираются соседки, утешая вдову и помогая ей, так и в Унтерлаубе нашлись две-три уважаемые женщины, ежедневно заходившие помочь покинутой супруге нотариуса или хоть развлечь ее. Вот и сейчас две из них сидели с вязанием на чемоданах, которые помогли упаковать и закрыть, Зетти же готовила последнюю трапезу из остатков съестных припасов — чай, бутербродики, омлет. Привезенная матерью снедь тоже оказалась весьма кстати. Так как надо было накормить лошадей, Мартин послал кучера в унтерлаубский трактир и наказал ему вдобавок направить сюда тамошнего общинного старосту, чтобы тот запер дом и взял его под охрану властей.
Деревенские женщины приняли скромное участие в приготовленной на скорую руку трапезе, из-за необычности оной, а затем, не слушая возражений, перемыли посуду и расставили все на кухне по местам. После чего выплеснули грязную воду, вычистили раковину, а камышовый веничек аккуратно прислонили в уголке, веник-то был почти что совсем новый. Остатками воды они тщательно затушили уголья в печи.
Тут и староста подоспел. У него было распоряжение опечатать оставшиеся помещения и шкафы, для чего он принес с собою все необходимое: сургуч, ленты, печати и даже восковую свечу, ведь по опыту знал, что иной раз подходящей свечи для означенной цели в доме не сыскать. В здешней комнате, правда, стояли красивые подсвечники, купленные некогда самой г-жою Заландер. Она полагала, что можно бы взять один из них или оба и после отнести в экипаж, они ведь принадлежали жене, а тогда можно и опечатывать. Однако общинный староста заявил, что подсвечники должно оставить здесь до инвентаризации, в округе и без того царит смятение, вся недвижимость дрожмя дрожит, ровно от землетрясения; многие опасаются остаться без дома и усадьбы, правда сами не зная как. Население совершенно взбудоражено и болтает всякую чепуху про пропавшие миллионы.
— Зажигайте свою свечу! — сказал Заландер, подавая старосте спичку. Тот принялся за дело и таким манером шаг за шагом добрался вместе с немногочисленным обществом до входной двери. Мартин Заландер повернул ключ и вручил его старосте. Засим они попрощались с двумя местными женщинами, поблагодарили их за участие и доброту, а те растроганно утерли глаза. Зетти даже плакать не могла; почти парализованная словами старосты, она с трудом села вместе с родителями в экипаж, который быстро покатил прочь.
Оставшиеся трое проводили их взглядом и не спеша направились обратно в деревню.
— Состоятельные люди, — сказала одна из женщин, — господин-то, кабы захотел, наверно мог бы помочь беде; однако ж им и здравомыслия не занимать.
— Он был бы дураком, коли выложил бы хоть один франк! — заметил староста. — Вообще-то, по мне, ущерб должны возместить те, кто выбирает этаких типов нотариусами и заграбастал себе право выбора! Теперь расплачиваться будет государственная казна и выборное веселье ей дорого обойдется!
В экипаже трое пассажиров довольно долго молчали, пока Заландер не заговорил, меланхолическим тоном:
— Вот и распрощались мы с Лаутеншпилем! Бедное дитя! Я-то думал, когда зятек балаболил про вырубку деревьев и продажу именьица, я-то думал откупить его и сделать нам тихим приютом на старости лет! Теперь мне его и даром не надобно, потому что жить там для нас вовсе невозможно.
— Зетти уснула, — тихонько сказала г-жа Мария, — не будем ей мешать, пусть отдохнет!
В самом деле, дочь, сидевшая рядом с матерью, уснула, ведь последние пять-шесть ночей, вероятно, почти не смыкала глаз. Поэтому отец и мать замолчали, откинулись на сиденьях закрытого экипажа, чтобы после всех этих печальных событий углубиться в себя и за оным занятием тоже немного вздремнуть.
Уже в глубоких сумерках экипаж добрался до Мюнстербурга и покатил по уличным мостовым, отчего родители сразу взбодрились. Но Зетти проснулась, только когда лошади резко остановились возле дома. И была она до того заспанная и усталая, что отцу пришлось вести ее под руку; лишь когда верная Магдалена выбежала навстречу, чтобы посветить им на крыльце, дочка оживилась и с улыбкой воскликнула:
— Вот и я! Добрый вечер, Магдалена, представляешь, как я рада! А ты, как я погляжу, в добром здравии!
— Слава Богу, покамест сил в достатке, милая Зеттли! Скоро все детки опять соберутся вместе, и мы, как бывало, станем весело жарить каштаны!
Сказала она это, впрочем, слегка подавленно, будто совесть у нее была не вполне чиста, и, отворивши господам дверь гостиной, поспешила уйти.
За столом, подперев голову руками, сидела линденбергская сестра, Нетти. Тоже вроде как спала, и не без причины, ведь и она провела последние ночи не смыкая глаз, а к вечеру пешком добралась до отчего дома и, разумеется, смертельно устала; муж ее, Юлиан, уже четыре дня дома не появлялся, а говорить об этом она стыдилась; конторщик, который ее на сей счет не расспрашивал, уходил и приходил, когда заблагорассудится, а служанка делала вид, что знать ничего не знает. Нынче же она прочитала в газете о бедах зятя, Исидора, с добавлением, что уже ходят слухи о втором угодившем под следствие нотариусе. Речь покамест шла не о Юлиане, а о каком-то другом товарище по несчастью, который, как говорилось в заметке, маленько поживился за счет проходящего через его руки доверенного имущества. Но она, разумеется, могла думать только о муже да о публичной беде, какою обернулась беда домашняя, увлекая за собой всю семью. В страхе своем она только и решилась немедля поспешить в Мюнстербург; поезда в ближайшие несколько часов не ожидалось, да она и опасалась уже людей — попутчиков, служащих и толпы на станционных площадях. И, недолго думая, проделала трехчасовой путь пешком. Как позднее выяснилось, предчувствия и страхи были вполне обоснованны. Юлиан не угодил под арест, как Исидор, но при первых же известиях о происходящем в Лаутеншпиле бежал за границу, а переполох, вспыхнувший в Исидоровом служебном округе среди понесших ущерб или находившихся под угрозою, изрядно аукнулся и в линденбергском краю.