Жена Пюнкешти насыпала уже чай в большую кастрюлю с кипящей водой, внесла ее в комнату и половником через сетку стала разливать чай по чашкам. (В осенние ненастные дни и зимой Анна всегда заваривала чай.) Каждый получил к чаю по куску сладкого пирога с запеченной сверху решеткой из теста. Между прутьями решетки алое варенье пылало так, будто в окнах тюрьмы свет зажегся. Пирог испекла сама хозяйка. Нашлось немного мучицы, что Маришка привезла из деревни: хотела отплатить за гостеприимство, оказанное ее брату Пиште.
Пироги съели, чай выпили. Обсудили и все происшествия за неделю, излили свои жалобы, пошутили и натешились вволю, ведь говорится же, «бедняк только шуткой и богат», хотя другие, правда, считают, что «бедняк только женой богат».
На улице пошел дождь. В комнате зажгли лампу. Порывы ветра то и дело стучали в окно. При тусклом свете керосиновой лампы видно было, как капли дождя катятся вниз по стеклу, точно темные жемчужины. Слышалось, как непрестанно скулят и скрипят оконные рамы.
Пишта кинул сперва строгий взгляд на окно: «Что за беспорядок?» Потом простил и дождю и ветру и мечтательно промолвил:
— Стекла плачут…
За окном была кромешная тьма. «Каково же сейчас на фронте, в окопах?» — подумала Анна Пюнкешти и погладила руку Терез Новак.
…Пирошка писала под диктовку, читала вслух, вычеркивала, что не нравилось собравшимся, и опять громко читала. Когда вычеркивали фразу, предложенную кем-нибудь, тот ругался, иногда, правда, уступал. Пирошка вставляла опять то одно, то другое, «а иначе какой же смысл писать письмо?». Потом больше половины вставок вычеркивала опять, ибо все с удивлением замечали, что получилось слишком длинно и «кой черт прочтет столько?».
Пирошке казалось, что особенно много хлопот доставляет Элек Шпитц, хотя хлопот с ним было не больше, чем с другими. Но Пирошке не нравились нервная физиономия наборщика и его косые глаза, придававшие лицу какое-то странное выражение. Карманы Элека Шпитца были набиты грязными скомканными бумажками, на которых наборщик время от времени записывал карандашом какие-то «необычайно важные мысли». Записи свои он и сам еле разбирал.
— Так нельзя… Да… Да… Вспомнил… Это важнее всего… Сейчас разберу… Можете вы минутку подождать?!
Пирошка переписывала все набело, потом чистовик исправляла опять. Девушка безропотно бралась за переписку, хотя и не понимала, почему все это так занимает отца с матерью, и остальных, и этого русского с красивым голосом, и Йошку Франка. Почему не скажут они попросту, что с тех пор как началась война, жить стало очень тяжело, получки не хватает, жалованья не прибавляют, а рабочий день стал длинней. Пусть кончают с войной, пусть наступит мир, пусть не гонят людей на фронт, потому что там их всех перестреляют. А вместо этого ей диктуют про какую-то классовую борьбу, какое-то предательство и марксизм. Поначалу она не знала даже, как это слово пишется. И почему их интересует не только то, что происходит в Венгрии, в Будапеште, у них на заводе, а и то, что творится в Лондоне, в Петрограде, в Штутгарте, и в Базеле, и в Париже; и какой-то шовинизм, и какой-то Интернационал, который и существует вроде и не существует. Голос Пирошки не вязался с тем, что она читала. Армии, государства, колонии, классы, товары и рабочие часы, партии, прибыль и сверхприбыль — все это в беспорядке металось перед ней на бумаге.
«Куда девались II Интернационал и решения, принятые в Базеле и Штутгарте против войны?» — написала Пирошка, потом прочла вслух и украдкой кинула взгляд на Йошку. Он поймал ее взгляд и ответил улыбкой. А что еще надо было Пирошке? Ей уже было хорошо, хоть и надоела вся эта история и рука уже устала писать, — и все-таки ей хотелось закончить письмо в «Непсаву».
— «Почему «Непсава» в своей передовице от двенадцатого сентября заявляет, что война с внешним врагом требует внутреннего мира, почему это заявление повторяет речь Иштвана Тисы, который говорил: «Первое, что стало явным в дни войны, это всеобщее братство всех членов нации»? Почему пишет «Непсава», что мы радуемся уничтожению людей? Почему называет она в номере от девятого сентября хозяина завода боеприпасов Манфреда Вайса Чепельского гуманным человеком?»
Пирошка снова глянула на Йошку Франка. Лицо парня было в тени, так же как и лица всех сидевших за столом. Желтый свет, затененный зеленым абажуром лампы, озарял только стол и руки, лежавшие на столе.