— Поняла, Пиштука.
— Я тороплюсь, поэтому буду бриться и говорить одновременно! Время — деньги! Начинаю! Внимание! — крикнул он.
— Ты, Пиштука, только лицо себе не порежь…
Доминич не ответил. Лицо у него напряглось. Под намыленной кисточкой затрещала борода, и секретарь секции профсоюзов, как обычно предупредив жену, что не надо мыть кисточку после употребления («Зачем зря мыло переводить?.. Ну, повоняет немножко, зато мыла сэкономишь на три кроны в год… а это за тридцать лет, дружочек, кругленькая сумма выйдет»), начал речь.
Покуда Доминич будет бриться и произносить известные уже нам фразы: «Я не собирался выступать» и т. д., «Без социального прогресса и т. д.», мы попытаемся коротенько обрисовать его физиономию.
«Завидую толстой морде Селеши! — говорил обычно Доминич, когда брился, оттягивая двумя пальцами кожу, чтоб удобнее было соскребать бороду. — По-моему, Шаролта, природа идиотски расточительна… Например, на мое лицо она отпустила вдвое больше кожи, чем нужно. Какой тут расчет?»
В данном случае Доминич не преувеличивал, более того — мы можем добавить, что природа, зная алчность Доминича, наделила его также двойными порциями ушей и носа, но, чтоб удовлетворить и скупость Доминича, глубоко задвинула его глаза под брови, дабы они «не израсходовались до времени». Может быть, по вышеуказанной причине лоб у Доминича был низкий, вогнутый. Рот его, чтоб обмануть завистников, казался маленьким, когда Доминич молчал, когда же он ораторствовал или ел, раскрывался от подбородка до кончика носа и растягивался почти до ушей, словно на лице у Доминича распахивались двери, которые каким-то чудом были больше самого дома. За этой зияющей пастью исчезала голова, и в огромном отверстии видны были не только пожелтевшие от курения зубы, но и ухабистые десны, которые при всем желании никак нельзя было назвать розовыми.
Что касается бороды Доминича, то, надо сказать, бывает такая борода, которая, коли уж пристроилась на лице, ни за что не желает слезать оттуда. Но вот является бритва, сверкая лезвием. Покуда грозит опасность, борода сникает, а потом вновь выпрямляется как ни в чем не бывало и шипит бритве: «На-ка, выкуси, я опять здесь!»
Увы, нам придется прервать на некоторое время прославление сей примечательной физиономии, ибо Доминич кончил бриться, помылся, взял наусники и перешел к той части своей речи, которая занимает и нас.
— Товарищи, мы не можем говорить о другом, — Доминич повернулся к зеркалу и высоко поднял правую руку, в которой болтался наусник, — как только о том — пусть это кажется скучным и избитым, — что каждый рабочий, получивший на законных основаниях право голоса, обязан добиться зачисления себя в списки избирателей. По сравнению с этим даже убийство Франца Фердинанда и любые международные осложнения — собачья мура… Ибо, уважаемые товарищи…
— Секундочку, Пиштука! — прервала Шаролта репетицию.
— Ну, какая еще там блоха тебя укусила? — разъяренно бросил жене Доминич, продолжая рассматривать свое изображение в зеркале.
— Да я только… — залепетала Шаролта. — Как ты думаешь, Пиштука… Не может ли представитель власти наделать тебе неприятностей за то, что ты назвал Франца Фердинанда «собачьей мурой»?
Доминич помрачнел. На его низком, вогнутом лбу избыточная кожа собралась складками.
— Гм… Ты права… Я совсем забыл, что в Венгрии нет свободы слова. — И он отвернулся от зеркала. — Увы, еще нет… Полночи ломал я голову, чтобы найти какое-нибудь выражение, доступное для масс. Не то что Пюнкешти. Когда он выступает, можно подумать, что он говорит не о могуществе социал-демократических идей, не о спасительной силе избирательного права, а объясняет способы автогенной сварки… Никакого ораторского пыла у него нет и в помине… Ума не приложу, чем он приворожил к себе наших рабочих? — Доминич уставился глазами в одну точку. — А жаль выбрасывать, — вернулся он снова к «собачьей муре» и сжал руку, точно боялся выронить зажатое в ней драгоценное выражение. — А если сказать так: «По сравнению с этим даже трагическая смерть Франца Фердинанда и то собачья мура!» Не-ет!.. Так еще хуже. Трагическое — и собачья мура… Это вовсе как корове седло… Ладно, «собачью муру» я отложу про запас, — пробурчал Доминич, кисло взглянув на раскрывшуюся ладонь. — Только бы не потерять ее… Ты напомни мне… Было бы жаль… Больно уж хорошее выражение… Ладно, я приберегу на другой случай…