— Па-па-а!..
— Сказал я, что только жрать умеют, и больше ничего! — кинул г-н Фицек дома вместо приветствия, распахнув пинком дверь и втащив за собой сына. — Еще под стол пешком ходит, а девчонки на уме… Мартон таскал его к ним. Твой сын!.. Какая-то Илушка… Все сошли с ума… Ты целый бедлам народила!.. Если этот негодяй не вернется до завтрашнего дня, пойду в полицию, пусть поглядят, не в морге ли он хранится, на складе… пока кто-нибудь не придет и не опознает его… Ты-то признаешь его, пусть он даже на себя стал непохож, ты ведь ему мать… — и так он говорил, говорил без конца.
— Фери! Фери! Ты думаешь?..
— Ничего я не думаю! А ты что хочешь, то и думай. Ты ведь у нас главный думатель в доме! Исчез! Утонул! Убили его! Бирка привязана к ноге: «Неопознанный». На складе валяется! Для того я пятнадцать лет воспитывал сына? Чтоб они рухнули, эти военные небеса да цены, которые так и норовят к ним подскочить!
…На другой день он не пошел в полицию. Ждал. Надеялся. На третий день решил, что обратится сперва в редакцию «Непсавы».
— Пусть поместят объявление в газете. И ты пойдешь со мной! — крикнул он жене. — Когда ты ревешь, у тебя нос краснее перца. От этого все растрогаются. Попросишь — завтра, а не сегодня, поняла? — попросишь, чтобы напечатали большими буквами на первой странице. Поняла? Не на последней странице, где про порошок от блох да про старые тряпки пишут, а на первой странице! «Люди добрые! И члены и нечлены профсоюза. Пропал пятнадцатилетний сын сапожника Ференца Фицека. Кто знает о нем, пусть известит его полоумных родителей. Получит вознаграждение». Какое же мы ему вознаграждение дадим? Всучим старую железную койку, все равно ты не знаешь, куда ее девать! «Люди добрые!..» Стыдно не стыдно, а завтра пойдем, и пусть пропечатают в газете, пусть весь мир узнает… Но потом, коли этот щенок вернется, ты уж мне поперек дороги не становись, я его в порошок сотру… этого… этого композитора!
К вечеру г-н Фицек переменил решение.
— Пойдем, — сказал он жене, нарушив двухчасовое тягостное молчание.
Жена, отлично знавшая, что молчание мужа было все равно что штиль перед бурей, тревожно спросила:
— Куда?
— В «Непсаву», — шепотом ответил г-н Фицек.
— Ливень-то какой, не видишь разве?
— Не вижу! — шепотом продолжал опять Фицек. — Две недели назад надо было пойти, но все ты!.. Вот и сейчас еще… Пойдем!.. — грозно прошептал он, терзая рукой бумагу, которой была застелена полка для колодок. Жена не посмела перечить.
…В прихожей Шниттера супружескую чету встретил дядя Лисняи. Он усадил их и расспросил обо всем. Но из всего услышанного не понял ни звука, хотя Фицек поминутно вставал со своего места, подходил к его столу и вновь и вновь принимался объяснять, почему он не может ждать дольше.
Раздался звонок из кабинета Шниттера.
— Это он мне звонит! — воскликнул Фицек. — Скорей, скорей пойдем! — взволнованно крикнул он жене и преградил дорогу Лисняи.
— Откуда же вам? Ведь он не знает даже, что вы здесь!
— Не знает? — тупо спросил г-н Фицек и глянул на жену, точно спрашивая ее: «Неужто и впрямь не знает?»
Лисняи зашел к Шниттеру.
— Доминич уже здесь? — спросил Шниттер.
— Нет еще.
— Так кто же здесь?
— Какой-то мужчина с женой.
— А как его зовут?
— Фицек какой-то.
— А кто он такой?
— Бог его знает! То кельнером себя называет, то сапожником.
— Сумасшедший какой-нибудь? Зачем он пришел?
— Об этом, товарищ Шниттер, он хочет сказать только вам.
— Член союза?
— Бог его знает! Когда кельнером себя называет, говорит «да», когда сапожником — «нет»…
— Полоумный какой-нибудь! Пошлите его к черту!
— Он вместе с женой пришел.
— Вот вместе с женой и пошлите к черту!
Редакционный служитель не трогался с места.
— А может… после Доминича примете его. Бедный все-таки человек… Какое-то, видно, большое несчастье у них… Жена плачет…
— Пускай идет в бюро жалоб, и не мучьте вы меня, товарищ Лисняи.
— Да он не хочет туда идти. Говорит, что бюро жалоб — это гроб с музыкой. Что дело у него секретное, что оно должно быть сохранено в тайне, пока «Непсава» не выйдет.
— Да ведь «Непсава»-то каждый день выходит. Какого же он еще выхода ждет?
— Да бог его знает! Говорит, что не надо его на весь мир срамить.
— Кого?
— Сына его.
— А при чем тут сын? — воскликнул Шниттер, уже выходя из себя.
— Бог его знает! Не сказал.