В первые дни все радовались, когда эшелон по нескольку часов простаивал на станциях. Радовались даже те, кто на улице Петерди подкручивал задорные усы и кричал: «Держись, Петр, держись, король, мы тебе покажем!»; мол, «самому королю покажем!»
Утром пробуждались внезапно, будто от толчка. Просыпались помятые, не в духе. И молчали. Каждый ждал, чтобы другой заговорил, пошевельнулся, начал день. А в рамке двери пробегали, сменяя друг друга, пейзажи. Сжатые нивы, стога сена, леса, тоскующие перед увяданием, и словно разбрызганные по бледно-голубому небу черные вороны. Сменялись и запахи, вливаясь вместе с ветром с переменчивых ландшафтов.
Солдаты, что лежали внизу, видели в рамке дверей небо да кроны придорожных деревьев, словно задевающие верхушками облака. Деревца появлялись и уплывали дальше. Если стояли близко к рельсам — уплывали быстро, если подальше — медленно. Лежавшим на верхних нарах виднелись отцветающие рощи, жнивье, Пасущиеся стада, тишина и мир. Мимо проскальзывало дерево с отрезанной верхушкой и мягко вползало, точно в футляр, в полумглу, подстерегавшую его за рамкой дверей.
…Первым поднялся в вагоне частый гость пересыльных тюрем Карой Шиманди, по кличке «Карчи Карусель», бывший каменщик, руки которого уже давным-давно отвыкли от кирпичей. Он еще, может быть, и полежал бы, да утренняя нужда заставила его подойти к открытой двери телячьего вагона.
Шиманди выспался отлично. Его не потрясло, а скорее изумило прощанье с родными. Самому-то ему не с кем было прощаться. Бунт женщин на него тоже не произвел никакого впечатления. Подобно всем мужчинам городского дна, он презирал женщин. Не волновало и приближение фронта — на фронте он все равно не останется. Да и телячий вагон не беспокоил — обычная тюремная камера, только что перенаселенная, стучит и бежит по рельсам, и нет в ней «параши», а приходится подходить к дверям. В конечном итоге «не все ли равно?».
Следуя примеру Шиманди, один за другим вставали и остальные. В пейзаж включился новый элемент и держался потом весь день, кроме часов еды. В конце концов в вагоне сорок человек, которые к тому ж скучают… А для иных ведь все развлечение!
Иногда — не говоря уже обо всем прочем — даже по трое стояли рядышком, держась одной рукой за переплет дверей. И чувствовали они себя в это время озорными ребятишками, у них даже настроение повышалось.
Поезд замедлил ход. Подъехали к станции. Казалось, вагон остановился одним рывком — из упрямства: мол, не поеду дальше!
«Умываться!» — послышалась снизу команда. Но сперва майор, командир батальона, назначил охрану. В каждом вагоне приказал выбрать трех солдат, как говорится, «с рожи пригожих». Вновь созданная охрана оцепила эшелон. Отлучаться никому не разрешалось.
Тут-то и возникло первое столкновение. Прежние товарищи, даже самые лучшие из них, как только их назначили в караул, мгновенно переменились: исполняли приказания, боялись и ждали награды за проявленное усердие. Авось так до конца войны и останутся в охране. Будут провожать на фронт да с фронта — и здоровых и раненых; и так до самого конца войны. Это как-никак безопаснее… А кроме того, большинство людей радуется, когда их возвышают над остальными, так и млеют от удовольствия, думают, что их возвысили, хотя на самом-то деле просто других унизили.
— Браток, я только в корчму сбегаю, мигом вернусь… одна нога здесь, другая там…
— Нельзя!
— Да ты что, одурел? В голову ударило?
— Приказ есть приказ! — И солдат, назначенный в караул всего лишь несколько минут назад, направляет оружие на своего же товарища.
— Иди ты к чертовой матери! — кричит другой, еще давеча от всей души называвший его братком. — А ну, вернись только в вагон, так пощекочем, что две недели будешь на обе ноги хромать, ревматизм получишь!
Часовой тупо глядит на него и молчит как пень. Он уже знает, им сообщили во время краткого инструктажа, что батальонное начальство выделило для охраны особый вагон и что о «ревматизме» не может быть и речи.
После умывания подвезли к вагонам завтрак. В первые дни кормили вдоволь, да и еда была сносная. Солдаты высовывали из дверей новенькие котелки, и в них наливали из котлов походных кухонь дымящийся кофе. За раздачей кофе и хлеба наблюдал фельдфебель.
Солдаты знали, что их гонят на русский фронт, — об этом нетрудно было догадаться по названиям станций. Но спрашивали все-таки, куда их везут. Вдруг да фельдфебель, стоявший поближе к начальству, скажет что-нибудь.