Товарищи рассказчика закивали головами, точно подтвердить хотели: «Видит бог, все так и было, точь-в-точь».
Паровоз притормозил внезапно, и поезд остановился в чистом поле. Беседовавшие стукнулись головами, но так углубились в разговор, что даже не заметили этого.
— А теперь мы, изволите видеть, получили приглашение партии: приезжайте, мол, в Пешт на средства окружной организации. А вы тоже на свои деньги едете? Вам тоже не прислали на проезд? Верно? И в Пеште не вернут нам деньги? — Рассказчик задумался. — Деньги-то большие, да не беда… Самое главное, может, нам указания дадут, что делать, чтобы война не началась. У нас ведь боятся войны… В «Непсаве» напечатано: рабочие не допустят войны. Но что для этого делать, так мы и не поняли… Может, об этом только на словах скажут, потому что в газете неудобно печатать? — И он добавил для ясности: — Мы ведь далеко живем от Пешта, должно быть, потому и не доходит ничего до нас… Может, вы знаете? А?.. Вы ведь поближе к центру…
Ответа он не получил. Усач пробурчал что-то, а рассказчик махнул рукой.
— Ну ладно!.. Скажите, товарищ, а у вас тоже беда с избирательными списками?
— Да.
— Так ведь у вас одни венгерцы живут.
Поезд тронулся, вагоны дернулись, и головы беседующих снова соприкоснулись.
— Венгерцы-то венгерцы, — ответил босой усач и, сжав губы, резко втянул воздух носом, потом тихо продолжал: — Да вот как раз потому, что у нас одни венгерцы живут, нас экзаменовал не бургомистр, а полицмейстер. А он человек известно какой: снаружи гладко, да внутри гадко. Мы вошли, он дал каждому карандаш и спросил даже: «Товарищ?» Кто не возражал, тому он говорил, потирая руки: «Дело хорошее… товарищ! Что ж, товарищ, напишите: «Монт Эверест, Боа-Констриктор, Нью-Йорк», — так и продиктовал одни английские да латинские слова. Кто ж тут не ошибется? Вот и провалились горемыки все до одного. Наконец очередь дошла и до меня. «Товарищ? — кричит он мне. Меня ведь он, сукин сын, знает как облупленного. — Пишите: «Прагматическая санкция». — «Протестую!» — говорю я ему. «Протестуете? — Полицмейстер засмеялся, да так, что у меня аж мороз по коже, — Вам, товарищ, хочется венгерские слова писать?» — «Конечно. Я ведь как-никак венгерец!» — отвечаю я. «Хорошо, — говорит он. — Пишите: «Уцца»[19]. Я написал. Он взял бумажку и показывает: «Неверно!» — «Почему же это неверно?» — спрашиваю я. «А потому, что это слово, товарищ, согласно правилам правописания, установленным Академией наук, пишется не через два «ц», а через «тц». — «Академия от нас далеко», — говорю я ему. «Молчать! — кричит он, а сам улыбается, все зубы оскалил. — А впрочем, имейте в виду, что венгерский язык знает только тот, кто голосует за Иштвана Тису! Можете идти».
Тихо стало в вагоне, слышен был только бесстрастный перестук колес.
— Да, — и усач разогнулся, — а зовут меня Дёрдь Уштор. С кирпичного завода я… — И он протянул руку. — Секретарь партийной организации города К.
— А я Шимон Дембо. Сапожный подмастерье. Слыхали про такого?
— Имре Бойтар… словом, литейщик, — представился угрюмый парень с костлявым лицом.
— Константин Апостол, Ионеску Костин. Мы шахтеры, — сказали спутники Дембо.
Обменялись рукопожатиями. Потом все, словно по команде, закурили.
Имре Бойтар поднял лицо, изъеденное графитом и медной пылью. За окном пробегали телеграфные столбы. Будто кружась, проплывали копны пшеницы. Зеленели поля кукурузы. Акации, стоявшие у самого полотна дороги, шелестя, задевали окна вагона.
Над большой венгерской равниной раскинулось безоблачное синее небо.
Казалось, в родной нашей отчизне царят мир и благодать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой Лайош Рошта и другие пытаются узнать у Доминича, как можно избежать холеры
Поезд уже приближался к Будапешту, как вдруг небо потемнело и все кругом сотряслось от могучего удара. Несколько минут спустя хлынул ливень, разрываемый частыми вспышками молний. В открытые окна струями заливал дождь, так что пришлось поднять рамы. В вагоне сразу стало душно. Капли неистово барабанили по крыше. Вода скользила по закрытым окнам, свиваясь в трепещущие шнуры, и мгновенно отмыла запыленные стекла.