Часа в четыре, когда поезд подошел к Восточному вокзалу, дождь полил сплошной стеной. Уштор со спутниками вылезли из вагона на потемневший перрон, пробежали в зал ожидания и вместе с другими пассажирами приготовились ждать конца потопа. Темный зал был битком набит прибывшими в Пешт и застрявшими на вокзале пассажирами. В душном воздухе стоял запах потных тел и намокшей одежды. Лица людей иногда озарялись вдруг блеском молнии, потом их вновь поглощала тьма. Высокие окна зала ожидания то и дело вздрагивали от резких ударов, казалось, что глухой орудийный гром перекатывается под стеклянным куполом вокзала.
— С детства такого ливня не упомню, — сказал Уштор.
Костин и Апостол, приехавшие в столицу впервые, подошли к дверям и оттуда выглядывали на улицу. «Будапешт!»
Прошел уже целый час. Всем до смерти надоело ожидание. Уштор с товарищами принялись читать рекламы и афиши, развешанные по стенам зала. «Отель Ритц» — двадцать форинтов в день», «Шампанское Терлей», «Аббазия — жемчужина Адриатики», «Посетите столичное кабаре», «Эгерское вино — Бычья кровь», «Вива-Вийон — обнаженная танцовщица». «Хотите повеселиться? Загляните в «Jardin d’Hiver»[20], «Messenger Boy»[21], «Рысистые испытания в Алаге», «Стройте виллу в Эстергоме».
Все это их не касалось. Зато, разглядывая рекламы, они повстречались с другими делегатами, прибывшими в Пешт.
Из Эперьеша приехал рабочий с лесопилки, из Сомолнок-Хуты — горняк, из Озда — огромного роста литейщик. Приехали два делегата и от Дёрского орудийного завода. Последним всего лишь пятнадцать минут назад прибыл представитель надудварской организации землекопов — Лайош Рошта.
К ним подошел невысокий человек. Он был в черном костюме и в черном котелке, хотя на дворе стоял июль. Представился. Заговорил тихо. Чувствовалось, что, прежде чем произнести любую фразу, он сперва обдумывал ее.
— Тамаш Пюнкешти, — назвал он себя. — Главный доверенный Оружейного завода. Я пришел по поручению Будапештского совета доверенных, чтобы проводить вас в помещение, где состоится Всевенгерский митинг протеста. Много народу прибыло?
Он не делал лишних движений — как видно, привык к этому в инструментальном цехе, где малейшая ошибка может испортить все дело.
Ливень сменился уже тихим дождичком. Все сразу посветлело: и небо, и улица, и зал ожидания. Пассажиры, которых ждали срочные дела, хлынули к выходу. Крестьянки, накинув верхние юбки на головы, теснились в дверях, мужчины, смастерив из газет бумажные колпаки, покидали вокзал неторопливым шагом. Иные у самого порога раскрывали зонты, а другие, потоптавшись чуточку на месте, быстро и решительно устремлялись на улицу.
Приехавшие на собрание спокойно ждали. Начнется оно только в восемь часов, торопиться некуда. Сквозь открытые двери и окна вливался посвежевший после грозы воздух. Все оживились. Сбились в кучку и завели обычный разговор. Больше всего толковали о том, что вечером надо говорить не только о злоупотреблениях, связанных с избирательным списком.
— Потому что, видите ли, — сказал Лайош Рошта, — у нас в Надудваре никто и понятия не имеет, как надо вести себя, чтобы эта холера не началась.
— Какая холера? — спросил Тамаш Пюнкешти неторопливо.
— Да война.
Пюнкешти поднял на Рошту красивые строгие глаза. Оба они были одного роста, одинакового сложения, и даже в том, как они стояли — неподвижно, чуточку наклонившись вперед, чувствовалось какое-то сходство. Казалось, их крепкие ноги упирались не в каменный пол, а уходили куда-то глубже.
— Не только в Надудваре, товарищ, но и здесь, в Пеште, мы не имеем об этом никакого понятия, — тихо сказал Пюнкешти. Обе руки его так же, как и у Рошты, висели неподвижно, точно к ним были привязаны тяжелые гири.
Рошта поднял правую руку, почесал в затылке и недоверчиво взглянул на Пюнкешти.
— Да ну?..
Обогнув привокзальную площадь, к залу ожидания мягко подкатила закрытая коляска. Из нее выскочил Иштван Доминич, оглядел делегатов и, хотя Пюнкешти стоял в стороне, его первого удостоил внимания — уже издали, с ходу протянул ему обе руки.
— А-а-а! Товарищ Пюнкешти! Очень рад! Вот она, железная дисциплина: дождь не дождь, ливень не ливень… Благодарю, благодарю вас, — сказал он так, словно прибыл не он один, а в его лице все сто пятьдесят членов социал-демократической партии и теперь они выражают свою благодарность «дисциплинированному» Пюнкешти.