— Да прекратите пение, — пробурчал Селеши. — К чему этот вздор? Только делегатов всполошили.
— Побыли бы вы здесь на моем месте! — крикнул в ответ Доминич, но лицо его сияло. Стало быть, с выборами все в порядке, и счастья его никто не сглазил.
— Бога ради, остановите их!
Так как все серенады уже кончились и про запас ничего не осталось, хор затянул песню «Вынесли покойника во двор», но по знаку Доминича оборвал на полуслове. Усталые, вспотевшие участники хора спустились в зал послушать, что же случилось.
— Не расходитесь, — отдал приказ дирижеру Доминич. — В конце митинга вы еще понадобитесь. А может быть, и во время митинга!
Стулья и те будто утратили покой, так громко они затрещали и заскрипели, когда делегаты вновь занимали свои места. В этот жаркий июльский вечер воздух в зале совсем накалился. Чтобы установить тишину, Доминич высоко поднял обе руки. Манжеты выскочили из рукавов, и его знаменитые красные запонки заалели при электрическом свете. Доминич начал речь. Зал слушал затаив дыхание. Но когда Доминич сказал, что «запоздание объясняется событиями исторического значения, имеющими решающее влияние на социальный прогресс в стране», с разных концов зала послышались крики:
— Война началась?!
Зал содрогнулся: «Началась война! Началась война!»
— Товарищи! — завопил Доминич. — Опомнитесь!
— Даешь всеобщую забастовку! — эхом отдавался от стен голос Уштора.
— На улицу! Долой войну! — крикнул Пюнкешти.
Шниттер побледнел, вскочил. Вслед за ним встал весь президиум. Стулья затрещали, сиденья захлопали о спинки. Доминич сложил руки рупором.
— Опомнитесь! С ума вы сошли?
Он подал знак дирижеру. Тот поднял руку, и хор, скандируя, прокричал: «Тише! Ти-ше! Ти-ше!» А Доминич схватил тем временем колокольчик — его не грех было бы и колоколом назвать — и, подняв над головой, начал трясти как безумный. Президиум в страхе глядел на зал. Шниттер покрикивал: «Садитесь! Да садитесь же!» — и сам усаживал стоявших от него по левую и правую руку членов президиума. Президиум сел. Шниттер поспешно подошел к трибуне. «Не надо было поручать этому ослу!» Он оттолкнул Доминича и заговорил. Но зал продолжал гудеть: «Война, война!» Доминич тряс колокольчиком. Селеши махал рукой: «Садитесь!» А Шниттер говорил, но это видно было только по его губам: все нараставший шум заглушал его слова. Он кивнул Доминичу, чтоб тот перестал трезвонить. Доминич швырнул колокольчик на стол, и удивительно, как только колокольчик замолк, в зале воцарилась тишина.
— Какая война? — спросил Шниттер, тут же воспользовавшись наступившей тишиной. Он боялся, что упустит благоприятный момент и все взорвется вновь. — Ни о какой войне и речи нет! Кто занимается провокацией на Всевенгерском митинге протеста? — крикнул он. — Если мы запоздали, у нас была на это серьезная причина! — И, почувствовав, что уже овладел залом, сделал паузу. — Позвольте, — сказал он спокойно и с достоинством, — отчитаться перед цветом наших сознательных рабочих о причинах запоздания. Но я прошу абсолютной тишины, — добавил он тихо и энергично.
Шниттер знал, что теперь вожжи у него в руках. Он продолжал еще тише, чтобы все напрягли слух и чтобы позднее, точно рассчитав накал страсти, он мог привести свою речь к необходимому концу.
— За всю мировую историю — стоит нам перелистать любую книгу о революционных движениях, — идет ли речь об английской, революции XVIII века или о революциях 1848 года, — мы никогда не встречались с более отчаянным сопротивлением реакции и с большей революционной решимостью, чем сейчас в Венгрии. Венгерский пролетариат девять лет жертвовал кровью, деньгами и личной свободой ради избирательного права.
Двадцать третье мая 1912 года было неизбежно, — продолжал Шниттер. — Мирная, дисциплинированная демонстрация не помогла. Поэтому разразилась революция гигантской силы. Град камней, залпы, развороченные мостовые, полицейские сабли, баррикадные бои — вот что такое было 23 мая. Весь рабочий класс страны с отчаянной решимостью выступил за избирательное право. Кровь обагрила улицы Будапешта, сотни и сотни людей погибли или были ранены. За девять лет, начиная с 1905 года, пролетарии получили за свою борьбу сто пятьдесят лет и десять месяцев тюремного заключения. — Этой точно рассчитанной фразой речь Шниттера как бы скорбно преклонила колени перед слушателями с тем, чтобы потом, вскочив на ноги, кинуться в зал и всех потрясти. — Пролетарская революция добилась расширения избирательных прав, но, увы, она не смогла завоевать также и честного составления избирательных списков…