— Эти надень!
И ботинки, кувыркаясь, подкатились к ногам мальчика.
Обувшись, Пишта оказался выше г-жи Селеши. Он надел и поварской халат и стал похож в нем на побеленную стройную дымовую трубу с белокурым дымком волос на голове. Хозяйка напялила на голову мальчика поварской колпак, подергала вылезшие из-под него светлые пряди волос и так немилосердно стала их запихивать под колпак, что расцарапала Пиште лоб, Пишта даже сморщился от боли. А г-жа Селеши затрещала:
— Когда ты был у парикмахера? Вшей у тебя нет?
И пошла рассказывать разные истории о том, какие скверные бывают дети. Например, на соседней улице «какой-то чумазый уличный мальчишка» забрался в чужую квартиру, украл колбасу, окорок и даже сервиз разбил, а на другой улице «такой же босоногий сорванец» поджег чердак, и погибло все шелковое белье домовладелицы; а один «маленький негодяй с окраины» три года назад вылил на голову г-же Селеши помои; а в прошлом году «другой десятилетний сорванец», но уж «сущий бандит», ткнулся, точно козленок, в живот г-жи Селеши, да еще перед самым кино…
И так без передышки монотонно и нудно трещала она. Пишта готов был крикнуть с отчаяния: «Да замолчите, замолчите вы наконец!» Ему казалось, что голова у него пухнет от этих речей. А хозяйка молола и молола свое. Теперь пошли различные злодеяния прислуг: как одна «потаскушка служанка» вместе со своим любовником убила Эльзу Магнаш; как на улице Петефи одна «шлюха таких же лет, как ты», стала любовницей своего хозяина. «А ведь тихоней представлялась! Казалось, и двух слов связать не умеет». «Как погляжу на тебя, меня аж дрожь пробирает». Но «гадину эту выгнали», и теперь она шляется с желтым билетом по улице Конти. И так далее, и тому подобное, и все за каких-нибудь десять минут.
Пишта дрожал от ярости. «Убью!» Все стало ему ненавистно: и изразцовые стены, и шестигранные плиты, и четырехугольные голубые плитки, которые кружились у него перед глазами. В женских ботинках на высоких каблуках — он не знал даже, как и ступить-то в них, — в белом халате и в тесном колпаке стоял он, переминаясь с ноги на ногу. Все тело у него горело, голова совсем разламывалась. Казалось, больше сил не хватит, еще мгновенье — и он швырнет табуретку в кухонный шкаф, в блюда, в чашки, в графины, чтобы все разлетелось вдребезги, чтоб поднялся грохот и шум, только бы не слышать эту тетку.
— Господи! — застонал мальчик.
— Что такое? — накинулась на него г-жа Селеши. — Ты что, ненормальный? Чего вы стоите? Беритесь за дело! — затараторила она, перейдя, к счастью, уже на другую тему. — Что я тебя, даром, что ли, буду кормить? Чего ты бурчишь? Лопать еще не дали? Знаю тебя! Вы же не едите, а жрете! Своего не упустишь! Как тебя зовут? Пишта? Жрешь небось как свинья?! И эта тоже, — указала она на перепуганную Маришку, — эта тоже жрет так, что смотреть тошно. Принимайтесь за дело!
И Пишта, точно его судорога отпустила, набросился на работу: он проворачивал мясо, чистил орехи, молол мак, растирал сахар в в ступе. «Чтобы как пудра стал! Понял?» Маришка ошпаривала цыплят и кур, ощипывала их, потрошила, разрезала на куски; била мясо для шницелей, жарила; чистила рыбу, солила, обкатывала в сухарях; просеивала муку сквозь сито, растирала желтки; тут же подрумянивался и лук, шипело сало… Шли приготовления к приему товарищей Шниттера, Кеменя, Доминича, которые вместе с г-ном Вайдой должны были собраться к трем часам на «небольшой дружеский обед». «Хоть и дорого он встанет, Амалия, да не в убыток. Окупится!»
В два часа Селеши вернулся домой. Вошел в прихожую. За спиной у него стоял человек с большой корзиной на плече. Из корзины торчали бутылки с вином. И разносчик и Селеши вошли на кухню. Хватая бутылки за горло, Селеши считал их и ставил на стол. Потом снова пересчитал толстым указательным пальцем, словно угрожая каждой, и, наконец, заслонив бутылки своим тучным телом, передал пустую корзинку разносчику, который с усердием утирал вспотевший лоб, явно надеясь получить чаевые.
— Можете идти, любезнейший, — сказал Селеши и поклонился.
Взяв корзину в руки, разносчик с тупым удивлением посмотрел на Селеши, потом подобострастно улыбнулся, будто услышал милую шутку, поклонился и ушел.
Бросив взгляд на новый «обслуживающий персонал», на дамские башмаки и поварской колпак Пишты, Селеши рассмеялся. Губы его стали вдвое толще.
— Ты что смеешься? — накинулась на него жена.
Уголки рта Селеши втянулись, и он зажевал губами, будто взял в рот соску:
— Я?.. Нет… право… ничего… честное слово, — и, чтобы перевести разговор на другое, спросил: — Ты сколько потратила, душенька?