— Пиштука! — сказала Шаролта и утерла подбородок мужу, хоть он и сердился, что ему мешают.
Доминич ни на секунду не желал закрывать ворота, приостанавливать шествие даровой рыбы, мяса и птицы.
Раскупоривались бутылки с вином, убирались пустые, на смену им поступали новые. За столом становилось оживленнее.
Поначалу Шниттер держался степенно, с достоинством. С Селеши говорил больше, с Кеменем меньше, с Доминичем еще меньше, к Вайде обращался «в особом тоне», с дамами был подчеркнуто, как тогда говорили, «томно вежлив». Но когда уже и десятая бутылка визгливо распростилась с пробкой и, упав на стол этикеткой, глазела на растерзанные кушанья, Шниттер тоже разошелся.
Селеши ради поддержания «политического уровня» беседы испросил «теоретическое» мнение Шниттера относительно участия в выборах партии буржуазных радикалов. Шниттер ударил обглоданной цыплячьей ножкой по тарелке Фелицаи, сидевшей рядом, и закричал:
— А ну их к черту, Игнац! Посмотрим, чего добьются на выборах господа Яси и Сенде, если их не поддержат социал-демократические массы?! — Шниттер поднял бокал. — Довольно политики! Выпьем за здоровье артистки Бешке Фелицаи!
— Правильно! — крикнул Вайда. — Ближе к делу! — И он расхохотался.
Доминич встал. У него давно вертелось в голове, что, как это ни прискорбно, но придется прервать еду, что эта жертва неминуема.
— Разрешите мне, — сказал он, — выпить за здоровье человека, без которого венгерское социал-демократическое движение давно бы осиротело…
— Покороче, вы не на профсоюзном собрании! — прервал д-р Кемень Доминича. — Да здравствует Шниттер и так далее!
Доминич поклонился, улыбнулся, сел.
— Пиштука, — шепнула ему на ухо Шаролта, — ты лучше пей, чем говорить… вернее, ешь, а не пей… Помолчи лучше!
Пили. Ели. Опять пили. Опять ели.
Началось шествие пирожных. Звенели бокалы, поднимались тосты. Когда вторично дошли до Бешке Фелицаи, из высоких бокалов таращились уже кровавые глаза «эгерского быка»[29], волнуя всю компанию. У г-жи Селеши волнение это переросло в настороженную ненависть.
Д-р Кемень обернулся к г-же Доминич и, любуясь ее рыжими волосами, рассказывал ей о своей жене, милой черноволосой Ирэн, и о трехмесячной дочке Верочке.
— Сударыня! — говорил он, все больше и больше возбуждаясь от вина. — Поверьте мне, что такой любви еще не было на свете! Я два года женат, но вы не найдете в Будапеште второго человека, столь счастливого в семейной жизни, как я… Однако, сударыня, человеческая душа сложна… Таинственна, — добавил он, с трудом приподымая сонные веки. — И тут ничего не поделаешь… После темных волос тянет к рыжим…
— И к белокурым? — надменно произнесла Шаролта, бросив презрительный взгляд на Бешке Фелицаи.
— Да они ведь крашеные у нее. — Д-р Кемень тяжко вздохнул и поглядел на узел пламенеющих волос г-жи Доминич. — А на самом деле черные! Я-то знаю…
Глаза Доминича, который слышал весь разговор, сперва забились под лоб. Потом он махнул рукой и наполнил свой бокал.
Шандор Вайда поцеловал руку Бешке Фелицаи чуть пониже плеча, там, где виднелись оспинки, похожие на растекшиеся по белой скатерти капельки воды.
— Сударыня, я обожаю это местечко… — довольно равнодушно произнес Вайда.
— Только это? — вызывающе спросила Фелицаи.
Раздувшееся лицо Игнаца Селеши напряглось. Он уставился на Фелицаи и зажевал губами. Но когда жена прошипела ему на ухо: «Чего глаза таращишь?», Селеши склонился над столом и кончиками пухлых пальцев принялся водить по краю тарелки, поглаживая фарфор, точно ожидая от него ответа: что же делать в таких случаях — терпеть или бунтовать?
Вдруг Вайде что-то пришло на ум, и он тотчас перестал ухаживать за актрисой.
— Товарищ Шниттер… Прошу прощения… Словом… — И Вайда заговорил доверительно: — Мне-то вы можете сказать откровенно: выйдет заваруха из-за этого Франца Фердинанда или нет?
— А почему вас сие интересует?
— Это уж коммерческая тайна! Но если угодно… — Вайда еще доверительнее улыбнулся, — могу вам сказать… Вы-то ведь заинтересованы совсем в другой коммерции…
Все были уже навеселе. А д-ра Кеменя так и вовсе развезло.
— Я полон тайны! — закричал он, расслышав из всего разговора только одно слово «тайна». — Душа моя таинственна, — промямлил он и повалился на стол.
Высокие хрустальные бокалы покачнулись. Один даже упал со стола.
— Господи Иисусе! — взвизгнула г-жа Селеши.