ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой по небу плывут облака, приплывают, уплывают и уходят гораздо дальше, чем это предполагает пока читатель
Даже много лет спустя, когда Дёрдь Новак вспоминал август 1914 года, в памяти у него всплывало лишь несколько разрозненных картин — все остальное стерлось, исчезло, пропало куда-то, словно в то клокотавшее событиями время, которое навсегда перевернуло и его жизнь и жизни стольких людей, ничего иного и не произошло. Но из того немногого, что осталось в памяти, одна картина совсем затемняла остальные, возникая чаще и вырисовываясь, ярче других. Казалось, будто на одну бумагу проявили несколько негативов, и за первым снимком смутно выступал второй, за вторым еще более туманно — третий… Но в самые тяжкие минуты жизни Новака исчезало все и оставалась только одна эта картина, да так отчетливо и ярко, будто все случилось лишь несколько минут назад…
Воскресное утро. Новак выглянул в окно. Над двором дома, над улицей Магдолна, медленно проплывали барашки облаков, и Новак подумал: как давно не смотрел он на небо, на облака! Быть может, последний раз это было в Прохладной долине, куда он забрел однажды вместе со своим дружком Шандором Батори. Они долго лежали на траве. Новак не помнит, о чем они говорили тогда: о жизни вообще, о будущем, о любви или о чем еще? Но вдруг они замолкли, и долго, лежа рядышком на спине, безмолвно следили за полетом облаков. Было тихо, чуточку грустно, но стояла такая благостная, бескрайняя тишина, какую слышит человек только в дни отрочества, когда все еще не изведано, все впереди.
Позднее, правда, он опять видел и небо и облака, это было в ту пору, когда он вечерами около типографии поджидал на улице Подманицки молодую Терез. Уже издали улыбаясь, девушка быстро сбегала вниз по лестнице, и они, взявшись за руки, шли по бульвару, спускались к Дунаю на грузовую пристань, подолгу стояли возле реки, обнявшись, и он чувствовал, как струится к нему тепло сквозь тонкое батистовое платье. И тогда брели эти барашки-облака, они приходили из-за гор, со стороны Буды; и тогда небо было таким же синим, а благоуханный мягкий ветерок обдувал его горячее лицо, и ему хотелось сказать: «Терез, девочка моя!», но он ничего не говорил.
А потом — это было, по-видимому, в 1908 году — он третий раз увидел эти облака над садом Хунгария, в штабе забастовщиков. Стояла лунная ночь. Крохотные барашки-облака, теснясь, взбирались на темно-синее небо, то и дело закрывая месяц, сиявший в недосягаемой вышине; казалось, они льнут к нему, ласкаются, трутся об него, чтобы он еще ярче блестел, пуще сиял; а месяц качался, плыл, послушно заползая за облака, потом выползая из-за них, а облака, озаренные его серебристым светом, проплывали по бескрайнему небу, беспечные, довольные и такие чистые, как первая любовь, которая должна бы длиться всю жизнь, никогда не уходить, ничем не омрачаться.
И там его окружала такая же беспредельная тишина, как некогда в Прохладной долине, когда он лежал на траве вместе с другом Шандором Батори Японцем, или позднее, когда он стоял с Терез на берегу Дуная. Мечта, вера, сила… Мир был полон ими или он сам?
С тех пор голова его поникла — заботы и горести, тысячи вопросов, на которые он не получал ответа, потянули ее книзу. И он больше не глядел ни на облака, ни на небо. Забыл о них. А может, они забыли о нем?
Сейчас он поднял глаза к небу, раскинувшемуся над двором, и вдруг, неизвестно почему, ему не захотелось идти на собрание XIX избирательного округа. А разве когда прежде он остался бы дома? Почти два месяца прошло с тех пор, как Франц Фердинанд, нацепив на грудь все свои тридцать девять орденов, покатил особым поездом в Сараево, чтобы в качестве земного наместника бога войны принять участие в боснийских маневрах австро-венгерской армии. Тогда никто, кроме габсбургской камарильи, не предполагал, видно, что несколько дней спустя его упакуют в ящик и, обложенного льдом, повезут обратно в Вену… Словом, больше двух месяцев прошло с тех пор, как Дёрдь Новак держал экзамен перед Регистрационной избирательной комиссией. Мысли, возникшие у него во время экзамена, он не стал излагать на бумаге во избежание скандала. Его внесли в список избирателей как «квалифицированного рабочего старше тридцати лет, три года проживающего на одном месте, умеющего читать и писать по-венгерски» и т. д. и т. п. «Так вот за что мы десять лет боролись! — разочарованно сказал Новак Анталу Франку, экзаменовавшемуся вместе с ним, когда они вышли от надменных, превосходно одетых господ экзаменаторов. — Посмотрим, что-то дальше будет…» — «Представители рабочих попадут в парламент», — устало ответил Антал Франк, на лбу и в глазах у которого уже явно обозначились признаки скоротечной чахотки. Новак был не в духе. И он сказал так зло, что потом до конца жизни не мог простить себе: «Ну, это не помешает тебе выхаркать и остаток своих легких!»