Противоречия, которыми полны показания людей, примыкавших к левой общественности, скорее доказывают, что руководящее ядро Исп. Комитета в той или иной мере было осведомлено о поездке думских делегатов и отнюдь ей активно не противодействовало. Можно сказать, что оно молчаливым признанием, в сущности, санкционировало компромиссный план и тактику, наметившуюся во Времен. Комитете. Только в такой концепции можно понять однородные утверждения у мемуаристов, принадлежащих к разным общественным формациям, о соглашении, которое было установлено в течение дня первого марта между думскими и советскими кругами. Формальную историю переговоров, т.е. официальную их сторону, по-видимому, довольно точно передал Суханов. К утру 2 марта они не были закончены, и нам предстоит еще к ним вернуться. За кулисами шли частные разговоры, и этот обмен мнений молва, зарегистрированная в дневниках и воспоминаниях, выдавала за принятые решения. Так, французский посол, связанный с либеральными кругами и оттуда черпавший свои информации, под четвергом 2 марта помечает: «Исполнительные Комитеты Думы и Совета депутатов рабочих… согласились на следующих пунктах: 1. Отречение Императора, 2. Возведение на престол Цесаревича, 3. Регентство вел. кн. Михаила, брата Императора, 4. Создание ответственного министерства, 5. Учредительное собрание, избранное всеобщим голосованием, 6. Равенство народов перед законом». Ломоносов со слов все того же Рулевского, сообщавшегося по телефону с «друзьями» из Совета, говорит о вечере первого марта: «Весь в Думе… спор… шел о том, что делать: предлагали низложение, отречение или внушение, т.е. заточение Царицы и назначение ответственного министерства. Остановились на среднем». Припомним запись Гиппиус, помеченную «8 часов», о том, как «развертывается… историческое двуглавое заседание»: «Начало заседания теряется в прошлом, не виден и конец; очевидно, будет всю ночь». Вот почему 3 марта, когда стало известно отречение Царя и когда Суханов сделал «внеочередное» сообщение и передал, по его словам, в Исп. Ком. полученную им от доктора Манухина информацию о поездке Гучкова в Псков, которая была организована за «спиной» Совета думским комитетом, «особого значения этому делу никто не придавал» и «официального обсуждения никто не потребовал». Вот почему в то время никому «не пришло в голову» вменить в вину членам президиума Совета, состоявшим одновременно и членами думского комитета, соучастие в попытке «плутократии» сохранить в последний момент монархию и династию. Это равнодушие Суханов старается объяснить тем, что не стоило уже обращать внимания на «хитроумные махинации» думских «политиканов», которые «пошли прахом и рассеялись, как дым». Явно придуманное искусственное объяснение, ибо 3 марта, когда Исп. Ком., по словам Суханова, не уделил «ни малейшего внимания самому факту отречения», им одновременно было внесено постановление об аресте отрекшегося от престола императора. Об этом постановлении выступающий в качестве почти официального историка деятельности Исп. Ком. в первые дни революции мемуарист умолчал.
Ничего подобного не могло бы быть, если бы безответственные закулисные переговоры, неясные, неопределенные, противоречивые, принимавшие внешне форму какого-то coup d’état, были заменены с самого начала определенной договоренностью по основному, поставленному революцией вопросу. Можно ли было в действительности сознательной волей тогдашних политиков соединить две принципиально непримиримые позиции? Как будто бы приходится признать, что принципиальная непримиримость в те дни вовсе не означала тактического ригоризма, но деятели Совета оказались формально не связанными с теми переговорами, которые в заключительной стадии привели к реальному отречению царствовавшего монарха. Мы должны выяснить теперь, что повлияло на изменение психологии «верховников» левого сектора, ибо от молчаливого признания думской тактики до решения арестовать носителя верховной власти после благополучного завершения компромиссного плана – дистанция огромного размера.