Так было в разгар солдатского мятежа79. Конечно, были насилия, были убийства и в Петербурге. Но могут ли отдельные эксцессы свидетельствовать о специфической атмосфере убийств, которая создалась в первые дни революции? Общий колорит эпохи настолько очевиден и ясен, что испытываешь некоторое чувство неловкости за озлобление мемуариста, который в своих личных переживаниях стремится изобразить перед потомством действительность в сугубо мрачных тонах. Он возводит клевету на тогдашнюю современность – она была очень далека от фанатичной проповеди своего рода «варфоломеевской ночи». Трудно случайной статистикой что-либо доказать. В свое время в статистическом отделе петербургского комитета союза городов был составлен список «пострадавших» в дни февральско-мартовской революции. Данные тогда же были опубликованы в газетах с указанием, что они были собраны студенческой организацией союза. Основанием для составления списка послужили сведения, доставленные из больниц и лазаретов. Немало пострадавших в такую регистрацию, понятно, не было включено. Ген. Мартынов, пользовавшийся архивным материалом Чр. Сл. Ком., куда эти данные были представлены, приводит цифру 1315 пострадавших (убитых и раненых)80. Распределяется это число так: офицеров 53, солдат 602, чинов полиции 73, граждан обоего пола 587. Сколько среди них было убитых, мы не знаем. Число «жертв революции» (их было по официальной статистике 181), торжественно похороненных 23 марта на Марсовом поле, ничего не говорит, ибо это была революционная демонстрация, мало считавшаяся с реальностью81. Запись Гиппиус 7 марта, говорящая об «уродливом» копании могил для «гражданского там хоронения собранных трупов, державшихся в ожидании», по-видимому, не очень далека от действительности82. Сколько среди этого неизвестного количества убитых погибло от шальной «революционной» пули в дни бессмысленной уличной перестрелки, носившей или демонстративный характер, или вызванной паникой, неумением обращаться с оружием, а нередко служившей забавой подростков? Мы этого никогда не узнаем. Шкловский, непосредственный участник революционных действий, убежден, что большинство погибших надо отнести к числу случайных жертв. Конечно, восприятия современников были крайне субъективны, – напр., ген. Селиванов на фронте заносил в дневник со слов письма от «Тамуси»: «В газетах не было 1/8 того, что было на деле. Ужасно! Вот вам и свобода печати и слова».
Поскольку мы можем признать относительную ценность приведенной статистики, постольку приходится заключить, что она опровергает граничащие с инсинуацией суждения мемуаристов, пытающихся подчас сознательно каким-то кровавым туманом окутать первые дни февральской революции. Как ни далека была от уличной жизни придворная дама Нарышкина, все же она не могла бы написать в свой дневник 28-го: на улицах полный порядок, нигде ни малейшего насилия. Не только люди в «офицерской форме», но и люди в ненавистном массе полицейском мундире не подвергались на улицах Петербурга жестокой расправе в дни «солдатского бунта». Когда бывший член Гос. Думы Бородин (к. д.) в день десятилетия революции вспоминал в нью-йоркском «Нов. Русск. Слове», как «полицейских беспощадно убивали в участках и на улице», его память, быть может, и бессознательно воспроизводила под напором последующих переживаний нечто такое, что было очень далеко от действительности, – слишком разительна была та цифра – 70, которую давала «статистика». Наблюдавшие уличную толпу реально отмечают нам «озлобленность» против полицейских в моменты, когда обнаруживалась стрельба с крыш из пулеметов (воображаемых), или когда ловили переряженных «фараонов». На этих расправах особо останавливается в своих воспоминаниях бар. Врангель (отец); ряженые городовые, – по его словам, – становились «гипнозом, форменным сумасшествием» толпы, их ловили и убивали, принимая подчас бедного трубочиста с метлой за коварного и хитроумного фараона. Но, – должен отметить мемуарист, – очень скоро интерес к городовым пропал.
79
Автор рассказывает, как грабители переодевались солдатами для того, чтобы иметь свободу действия. Образные иллюстрации подобных «обысков» по квартирам можно найти в воспоминаниях Кельсона и др. Не следует, однако, преувеличивать роль этих «полчищ» уголовных. Характерна, напр., московская статистика, не отметившая увеличения преступности за март по сравнению с отчетами прошлого времени («Р. В.»). И уголовный мир подвергся в известной степени облагораживающему мартовскому психозу. Чего стоит, напр., одно сообщение о революционной идиллии в Одессе, как начальник разбойнической шайки Котовский, приговоренный к каторге, отпускается из тюрьмы «под честное слово» для председательствования на «митинге уголовных». (Впрочем, возможно, что газетное сообщение и приукрасило действительность, и Котовский не то «разбойник», не то «анархист», прославившийся в большевистские времена, был просто освобожден толпой из разгромленной тюрьмы – газеты передавали, что из 2200 бежавших арестантов 1600 вернулись.) Но и через полгода уездный комиссар из Раненбурга доносил правительству, что в «знаменитой Братовке» (Нарышкинской вол.), «известной своими ворами», в дни революции краж не было, потому что на сходе «дана была клятва: кражи прекратить».
80
Общее число несколько больше – 1656, но, по словам Мартынова, сюда были включены заболевания, которые на счет революции поставлены быть не могут (малокровие и пр.!!). В газетах эти заболевания более правдоподобно были отнесены к числу «нервных потрясений».
82
Но совершенная, конечно, ерунда, что для устройства «похорон жертв революции» собрали из больниц тела китайцев, умерших от тифа. Об этих покойниках-«революционерах» говорит Мельник-Боткина, повторяя злостную пародию некоторых современников.