В Петербурге, где происходили уличные столкновения, неизбежно эксцессов было больше, нежели там, где переворот по инерции совершался в мирном порядке и в силу этого носил характер переворота действительно бескровного. Таков, однако, был характер революции почти по всей России, и он определяет собой общее настроение в гораздо большей степени, чем отдельные, всегда возможные эксцессы; как передавал корреспондент «Русск. Вед.», в Киеве говорили, что в революционные дни в городе погиб всего один человек, да и тот из меди (памятник Столыпину) 83. Убийства офицеров в Петербурге были единичными случаями. Этот факт тогда же отметил французский генерал Лавери в донесении шефу своей военной миссии в Ставке ген. Женену (донесение 28-го, помеченное 11/2 час. дня). Черным пятном на революции остаются происшедшие в специфической обстановке трагические события в Кронштадте и Гельсингфорсе: по официальным приблизительным данным в Кронштадте погибло около 60 офицеров, в Гельсингфорсе – 39 (этих событий мы еще коснемся в другом контексте).
Для того чтобы понять психологию эксцессов, в сущности, надлежит расследовать каждый случай в отдельности, ибо подчас вовсе не «офицерский мундир» сам по себе, а случайно сопутствующие обстоятельства приводили переменчивую в настроениях толпу к эксцессу… Никакой «правильной, организованной облавы» на офицеров, конечно, не было (утверждение Врангеля-отца). Среди таких случайных причин едва ли не на первом месте надо поставить злостную провокацию. В революционной толпе, вероятно, шныряло немало «озлобленных, мстительных людей», пытавшихся сделать ставку на разнуздывание стихии (это отмечает Петрищев). Их пропаганда успеха не имела, преломляясь в миролюбивом скорее настроении толпы. Есть и еще некоторая особливость в этих первых эксцессах против офицеров, специально отмеченная адм. Колчаком в телеграмме Алексееву 6 марта. В Черноморском флоте было спокойно, «только на некоторых кораблях, – сообщал Колчак, – существует движение против офицеров, носящих немецкую фамилию». Эту особливость надлежит отметить и в отношении Петербурга. Ген. Врангель, прибывший в начале марта в Петербург, упоминает среди «жертв обезумевшей толпы и солдат» несколько своих знакомых: «Престарелый гр. Штакельберг, бывший командир Кавалергардского полка гр. Менгден, лейб-гусар гр. Клейнмихель»… Последние два были убиты в Луге своими же солдатами запасных частей гвардейской кавалерии84.
Трудно не увидать здесь проявление рикошетом в примитивной, грубой форме революционного эксцесса той псевдонационалистической пропаганды, которая в атмосфере военного психоза родилась в предреволюционное время, нервируя массы, распространяя фантастические слухи о предательстве и измене даже в царской семье. Надо призадуматься еще над тем, кто является подлинным виновником рождения чреватой по своим последствиям легенды «о генералах-изменниках» (см. мои книги «Легенда о сепаратном мире» и «На путях к дворцовому перевороту»). С 1 марта нельзя зарегистрировать ни одного факта убийства «офицера» в столичном граде Петра. Это само за себя уже говорит. Показательно и то, что в тех немногих случаях, которые могут быть зарегистрированы, месть почти всегда производилась выстрелом неизвестного «из толпы».
Конечно, никакой непроходимой пропасти между офицером и солдатом на исходе третьего года войны не было. Много ненормального оставалось в быту, порожденном сословными перегородками старого режима, но совершенно неизбежно взаимное общение в окопных бивуаках и изменение, демократизация состава низшего командования смягчали искусственно устанавливаемую рознь. Но условия, в которых произошла революция, когда солдатская масса почти всегда выступала без офицерского состава, совершенно естественно порождали недоверие к настроениям верхнего слоя армии – что в значительной степени вытекало при неуверенности еще за будущее из страха ответственности за содеянное. Этот безотчетный страх «ответственности» спаивал до некоторой степени массу и заставлял ее держаться за коллектив. Пешехонов рассказывает, какие огромные трудности предстали перед ним, как комиссаром Петербургской стороны, когда из Ораниенбаума 28-го пришел в столицу «делать революцию» второй пулеметный полк и потребовал отвода себе помещения. Солдат было… 16 тысяч. «До нельзя испуганные, чуть не в панике, они ужасно боялись расправы, которая может их постигнуть за то, что они наделали», и потому требовали «поместить их в одном месте»85. Их поместили в знаменитом Народном Доме. Вся масса производила впечатление «потревоженного улья», – солдатам казалось, что их с умыслом завели в стоящее особняком помещение, где их могут взорвать или иначе как-нибудь уничтожить. Офицерам была отведена небольшая комната, где они должны были проводить все время, оставаясь в сущности под арестом. Через образовавшийся полковой комитет комиссар убедил полк вернуться в Ораниенбаум, если будет «такой приказ от Совета». Но получить «такой приказ» оказалось не так легко, ибо «революционные войска не могут быть выводимы из Петрограда и должны оставаться здесь, чтобы защищать завоевания революции», – сказали в Исп. Ком. Пешехонову, а некоторым в его просьбе почудилась даже «контрреволюционная затея»…
83
Провинция нам может дать много примеров того, что можно назвать революционной идиллией. Напр., в Екатеринославе помощник полицмейстера полк. Белоконь шел во главе манифестации 3 марта; в Бахмуте полиция охраняла порядок в аналогичной манифестации; в Харькове губернатор объявил 4-го, что всякое выступление против нового правительства будет «всемерно преследоваться и караться по всей строгости закона»; курьезно, что о «привлечении к ответственности» врагов нового строя говорил не кто иной, как местный начальник жандармского управления.
84
Драма в Луге 1 марта (в этот день Луга пережила то, что Петербург пережил 28-го) может явиться довольно показательной иллюстрацией. Вот как она изображена в воспоминаниях Вороновича. Я вынужден отбросить все характерные детали, объясняющие обстановку, в которой произошел арест Менгдена группою солдат разрозненных частей, преимущественно артиллеристов новобранцев, при попустительстве кавалергардов, среди которых «наш старик» пользовался значительными симпатиями. Мотив ареста был тот, что нужно арестовать офицеров «из немцев» по подозрению в шпионаже. Подлежали аресту по приготовленной «записочке»: фон Зейдлиц, бар. Розенберг, Собир, Эгериитром и гр. Клейнмихель. Первые трое, оказавшиеся в управлении, были взяты на поруки кавалеристами и оставлены на свободе. Полк. Эгерштром и ротм. Клейнмихель были приведены на гауптвахту, где был заключен ген. Менгден, как не признающий нового революционного правительства. Воронович подчеркивает, что Эгерштрома и Клейнмихеля «ненавидели все солдаты пункта» (Клейнмихель накануне приказал «всыпать сто розог» за неотдание чести). Вызывающее поведение арестованных, т.е. угрозы со стороны их в ответ на «глумление» солдат, вызвали самосуд, жертвой которого сделался и Менгден… «Убийство Менгдена, – говорит Воронович, – произвело на солдат удручающее впечатление. Я слышал, как многие предлагали немедленно разыскать убийцу старика и расправиться с ним». Что касается Штакельберга, то здесь была и некоторая специфичность в обстановке. По рассказу кн. Путятиной, жившей в соседнем доме, старик генерал со своим денщиком оказали вооруженное сопротивление «в течение нескольких часов» толпе солдат, пытавшейся проникнуть в дом.
85
«Страх» и «неуверенность» отмечает и упомянутая выше протокольная запись опроса в Волынском полку. «Стадо баранов» – скажет про перепуганных запасных старик Врангель.