— Вы, дьявол! — воскликнул я. — А ведь вы и в самом деле хотели, чтобы я это сделал!
— Не совсем, — ответил он, слегка вздрогнув и с запозданием переменившись в лице. — Хотя, по правде сказаться подумал было, что вы это сделаете; в жизни ничему так не удивлялся. Мне и не снилось, Кролик, что вы на такое способны. Нет, пусть меня повесят, но теперь я не дам вам уйти. И больше не играйте со мной в эти игры, потому что в другой раз вы меня так врасплох не застанете. Мы должны обдумать, как выпутаться из этого положения. Я и не подозревал, что вы за человек. А ну, дайте-ка сюда револьвер.
Одной рукою он дружески обнял меня за плечи, другую запустил в карман моего пальто, и я не пикнув позволил ему изъять оружие. Не только потому, что Раффлс, когда хотел, мог навязать другому свою волю. Я в жизни не встречал более властного человека, тут ему не было равных; однако мою уступчивость нельзя было объяснить только одним подчинением слабой натуры сильной. Робкая надежда, что привела меня в Олбани, как по волшебству превратилась в почти непереносимое чувство уверенности. Раффлс в конце концов меня выручит! А. Дж. Раффлс станет моим другом! Словно весь мир вдруг оказался на моей стороне; поэтому я не только не воспротивился, но, напротив, поймал его руку и пожал ее с горячностью столь же неудержимой, как обуревавшее меня перед тем дикое отчаяние.
— Да благословит вас господь! — вскричал я. — Простите меня за все. Я расскажу вам всю правду. Я действительно считал, что вы могли бы помочь мне в безвыходном положении, хотя прекрасно понимал, что не имею на то никаких оснований. И все же — ради памяти о школьных днях, памяти о прошлом — я надеялся, что, может быть, вы предоставите мне еще один шанс. Если бы вы отказались, я собирался разнести себе голову — и разнесу, если вы передумаете.
Я и в самом деле опасался, что он передумает, наблюдая, как меняется его выражение, пока я говорю, — и это несмотря на его дружеский тон и еще более дружеское упоминание моего старого школьного прозвища. Однако его ответ показал, что я ошибаюсь.
— Как мы любим делать поспешные выводы! У меня есть грехи, Кролик, однако нерешительность к их числу не относится. Сядьте-ка, дружище, и успокойте свои нервы сигаретой. Я настаиваю. Виски? Сейчас для вас нет ничего хуже виски; вот, выпейте кофе, я как раз заваривал, когда вы пришли. А теперь послушайте, что я скажу. Вы говорили о «еще одном шансе». Что вы имели в виду? Отыграться в баккара? Поверьте, это не шанс. Вы надеетесь, что вам должно повезти; а если нет? Попадем из огня в полымя, и только. Нет, мой милый, вы и без того крепко увязли. Отдаете вы свою судьбу в мои руки или нет? Прекрасно, в таком случае я не дам вам увязнуть глубже и не стану предъявлять к оплате свой чек. К несчастью, кроме меня вы выдали чеки другим; а что еще хуже, Кролик, — я точно так же сижу сейчас на мели, как и вы!
Теперь пришел мой черед воззриться на Раффлса.
— Вы? — воскликнул я. — Вы на мели? В это невозможно поверить, глядя на ваши апартаменты.
— Однако же я не отказался поверить вам, — возразил он с улыбкой. — Неужто вы, с вашим-то опытом, можете думать, что раз человек снимает квартиру в этом доме, состоит в одном-двух клубах и балуется крикетом, у него обязательно должны быть деньги в банке? Уверяю, дружок, в настоящее время у меня на счете так же пусто, как и у вас. Помимо собственной изворотливости, у меня нет решительно никаких источников дохода. Сегодня мне было так же необходимо выиграть, как и вам. Мы с вами, Кролик, товарищи по несчастью, поэтому лучше нам действовать сообща.
— Сообща! — я ухватился за это слово. — Для вас, Раффлс, я пойду на все, если только вы и в самом деле меня не оставите. Я исполню все, что вам заблагорассудится. Я пришел к вам готовым на все — и по-прежнему готов на все. И наплевать мне на то, что надо сделать, если только удастся из этого выпутаться без скандала.
Он снова у меня перед глазами сидит, откинувшись на спинку одного из роскошных кресел, которые украшали его комнату. Я снова вижу его ленивую позу и спортивную фигуру; бледное, гладко выбритое лицо с заостренными чертами; вьющиеся черные волосы; жесткий решительный рот. И снова ощущаю на себе его удивительно ясный, нацеленный взгляд, холодный и сияющий подобно звезде, взгляд, проникающий в мою черепную коробку и взвешивающий самые заветные тайны моей души.
— Хотел бы я знать, искренне ли вы говорите, — наконец произнес он. — В теперешнем вашем настроении — безусловно, но кто может поручиться за свои настроения? Впрочем, ваши слова и, главное, тон вселяют надежду. К тому же, помнится, в школе вы были отчаянным чертенком; мне приходит на память, что как-то раз вы тогда меня здорово выручили. Вспоминаете, Кролик? Ладно, погодите чуть-чуть — я, возможно, сумею отплатить вам сторицей. Дайте мне подумать.
Он встал, закурил новую сигарету и снова принялся мерить шагами комнату, расхаживая медленнее, сосредоточенней и куда дольше, чем в прошлый раз. Дважды он останавливался передо мной, словно решаясь заговорить, но потом передумывал и возобновлял молчаливое хождение. Один раз он поднял оконную раму, которую перед тем опустил, и постоял, опершись на подоконник и созерцая туман, заполнивший внутренний дворик Олбани. Тем временем часы на каминной полке отбили час ночи, затем половину второго; мы оба хранили молчание.
И тем не менее я не только терпеливо ждал, сидя в кресле, но за эти полчаса пришел в состояние какой-то неуместной расслабленности. Я бессознательно переложил свое бремя на широкие плечи моего замечательного друга и, пока тянулись минуты, позволил мыслям лениво следовать за взглядом. Комната была квадратная и большая, с двойными дверями и мраморной каминной полкой; в ней ощущался присущий Олбани хмурый старомодный аристократизм. В ее обстановке и интерьере подобающая доля небрежности очаровательно сочеталась с подобающей долей хорошего вкуса. Больше всего меня, однако, поразило отсутствие в ней атрибутов, обязательных для берлоги заядлого крикетиста. Вместо традиционного стенда с потрепанными в сражениях битами большую часть одной стены занимал книжный шкаф резного дуба, с кое-как рассованными по полкам книгами, а там, где полагалось быть фотографиям крикетных команд, я увидел висящие вразнобой копии «Любви и смерти» и «Небесной подруги» в пыльных рамках. Можно было подумать, что тут проживает второстепенный поэт, а не первоклассный спортсмен. Но его сложному характеру никогда не была чужда тяга к утонченному и изящному; с некоторых из украшающих стены картин я собственноручно стирал пыль еще в его школьной рабочей комнате. Они-то и натолкнули меня на мысли о другой из многообразных сторон его личности — и о давнем случае, про который он только что упомянул.