– Кстати, Алексей, я тут приняла важное решение. Уверена, что оно придется тебе по душе.
Окрыленный внезапно вспыхнувшей надеждой, Алексей спросил:
– И какое же это решение?
– Скажу, когда время придет.
– Отчего же не теперь?
– Теперь пора садиться за стол.
– Это не причина!
– Причина. Терпеть не могу серьезных разговоров за едой. Вот пообедаем, потом прилягу отдохнуть, а встану, тогда и придешь ко мне. Тогда скажу. И не хмурься, ради всего святого! Нечего рожи-то строить – повторяю, что решение мое окажется для тебя на редкость приятным сюрпризом.
Алексей с трудом подавил взрыв бешеной радости, которая нарастала в его душе просто угрожающе. На этот раз он был совершенно уверен в том, что мать согласилась на его предложение подписать дарственную. А доходы от его части имения позволят ему вести в Санкт-Петербурге не только что пристойную, но блестящую жизнь! Может быть даже, удастся оставить службу в министерстве!
Такое счастливое расположение духа не покидало Алексея в течение всего обеда, который, как и в былые времена, был тяжелым и мучительно долгим. Подавал блюда старый слуга Матвей в сером фраке с закругленными фалдами и пуговицами, украшенными гербами. Ему помогала горничная Дуняша, надевшая по случаю приезда молодого барина нарядный сарафан василькового цвета. В дальнем конце стола, на почтительном расстоянии от хозяйки дома и ее сыновей, этакой полуизгнанницей, сидела Агафья Павловна. Эта маленькая, тощая женщина с желтоватой кожей, редкими волосиками и плоской грудью пользовалась особым покровительством хозяйки дома. Вдова пехотного капитана, двадцатидевятилетняя приживалка исполняла при Марье Карповне обязанности компаньонки, чтицы, секретаря, а заодно служила ей и «козлом отпущения». Невероятно робкая и застенчивая, Агафья вздрагивала, когда кто-то с ней заговаривал. При малейшем волнении она вспыхивала, физиономия ее покрывалась румянцем, но неравномерно – на щеках и на лбу у нее выступали розовые пятнышки, и она начинала прерывисто дышать. Вот и теперь, когда Алексей спросил, играет ли она по-прежнему на фортепиано, Агафья Павловна залилась багрянцем и пробормотала:
– Да, если Марья Карповна изволит пожелать…
– И какие же пьесы вы нынче больше других любите?
– У меня нету таких.
– Она с ума сходит по романсам Глинки, – вмешалась Марья Карповна. – И чем печальней романс, тем больше ей нравится. До чрезвычайности чувствительна!
Агафья уткнулась носом в тарелку и заглотала один за другим три куска кулебяки. Ела она с жадностью, совершенно удивительной для такого тщедушного и стеснительного существа. Лев до смерти любил подшучивать над ней и дразнить непомерным аппетитом.
– Превосходная получилась кулебяка, не правда ли, Агафья Павловна? – ехидно улыбнулся он.
– Действительно, превосходная, очень удалась сегодня, – прошептала бедняжка, не поднимая глаз.
– Ах-ах, только ведь она, к несчастью, сегодня с мясом, а вы-то, насколько я помню, предпочитаете кулебяку с капустой!
– Совсем нет… я… я… я люблю всякую кулебяку: с мясом, с рыбой, с капустой…
– Нет на свете блюда, перед которым отступила бы милая моя Агафьюшка, – сообщила Марья Карповна, смеясь. – Вот разве что тыквенный суп, он…
– Нет-нет, уверяю вас, – невнятно бормотала совсем уже багровая приживалка, – уверяю вас, Марья Карповна…
Она выглядела мученицей, и Алексей, сжалившись, прервал пытку.
– Вы совершенно правы, что цените гастрономические радости, – сказал он. – Тем более что имели всегда и имеете сейчас столь тонкую талию.
Марья Карповна бросила на сына лукавый взгляд и откликнулась:
– Что верно, то верно, дорогой мой! Наша Агафья – настоящая картинка из модного журнала. Как тебе нравится платье, которое я ей отдала? На мой взгляд, на ней оно сидит лучше, чем на мне самой. Поднимись-ка, Агафьюшка!
Агафья, поколебавшись, встала – лицо теперь отливало уже пурпуром, плечи ссутулились. На ней было коричневое хлопчатобумажное платье со множеством оборочек рядами. Свои черные волосы она заплела в тощие косицы и уложила на ушах колечками.
– А теперь повернись! – продолжала отдавать приказы благодетельница.
Приживалка, чуть не плача, повиновалась, зашуршали накрахмаленные нижние юбки. Слезы уже готовы были пролиться.
– Отлично, отлично, – подбодрил ее Алексей и, чтобы положить конец этой тягостной сцене, стал рассказывать о том, как некоей интригой его чуть было не скомпрометировали в глазах начальства.
Агафья с облегчением уселась на место, и до самого конца обеда никто больше ее не тревожил.
Выйдя из-за стола, Марья Карповна объявила, что теперь, по своему обыкновению, пойдет в спальню – надо бы соснуть немного. Агафья поднялась по лестнице следом за хозяйкой дома: будет читать Марье Карповне вслух, пока сон не сморит ту окончательно. Левушка тоже решительно устремился к любимому кожаному дивану во флигеле, чтобы «часок подремать», как он выразился.
Алексей же, донельзя разволновавшийся – куда уж там глаза сомкнуть, и думать об этом нечего! – спустился в сад. Усталость от долгого путешествия совсем прошла. От обещания матери голова кружилась и пылала. Желая успокоиться, он отправился бродить по парку. Позади главного здания были рассыпаны маленькие деревянные домишки, здесь селилась прислуга. У Марьи Карповны, кроме собственно домашней прислуги, были в услужении еще и портные, швеи, белошвейки, вышивальщицы, сапожник, столяры, плотники, каменотес, кузнец, слесарь, каретный мастер, костоправ и садовники. Начальнику последних – голландцу Томасу Стеену – она платила тысячу пятьсот рублей серебром, но при этом то и дело грозилась его уволить, настолько он был невоздержан.
Направляясь в сторону большой оранжереи, Алексей заметил вдалеке, у края дороги, крепостного живописца Кузьму за мольбертом. Ему был симпатичен этот тридцатилетний парень, судьбой которого железною рукой и чрезвычайно энергично управляла матушка. Впрочем, точно так же она распоряжалась и тем, куда ему приложить свой незаурядный талант. Обнаружив у юного Кузьмы способности к рисованию, Марья Карповна отвела мальчишку к соседу, знаменитому художнику Арбузову, проводившему полгода в деревне, а вторую половину – в Москве. Тот отнесся к Кузьме дружелюбно, раскрыл ему секреты мастерства, и ученик даже помогал иногда Арбузову в работе над его собственными полотнами. Парнишка мечтал стать великим художником – таким же, как его учитель, – но Арбузов вот уже четыре года как умер от неумело леченного воспаления легких, и Марья Карповна тут же вернула своего раба в Горбатово. С тех пор он рисовал, по ее приказу, только цветы с натуры: госпожа запретила ему интересоваться чем-либо иным. Лишь она имела право выбирать те предметы, о которых ей хотелось сохранить память, и именно эти предметы следовало запечатлевать на картинах. А предметами этими были одни лишь цветы – садовые или полевые. На обороте картины она ставила овальную печать со словами «имение Горбатово», после чего уносила полотно в отведенное для коллекции помещение, которое Марья Карповна называла «комнатой-кладовкой». Время от времени помещица приходила туда, чтобы вдоволь налюбоваться изображениями самых красивых растений, какие только цвели когда-либо на ее землях. Кузьма был крепостным и не имел права подписывать свои работы. Хотя он не жаловался, но люто ненавидел все, что навязывала ему барыня. И когда он тонкой кистью тщательно прорисовывал лепестки роз, ирисов или левкоев, то в движениях руки художника, в его взгляде на цветок, а значит и в его мазках, светились только озлобленность и раздражение.