Они скрылись в ночи, а вслед им отправилась коляска со сжавшейся в комочек Агафьей на сиденье. Двигались очень медленно, чтобы не пропустить ни малейшего следа, ни малейшего намека на то, что могло произойти с Марьей Карповной по пути из имения Сметанова в Горбатово. Алексей возглавлял процессию, вглядываясь в сумрак с прыгающими в нем огоньками факелов: мужики-разведчики обыскивали придорожные кусты, время от времени кто-то звал:
– Марья Карповна! Марья Карповна! Ау! Ау-у-у!
Выехали из Степанова, здесь дорога делилась на две: левая вела к Красному, правая – в имение Сметанова. Не поколебавшись ни минуты, Алексей свернул направо. Постепенно дорога, сузившись, превратилась в тропинку и вскоре, извиваясь, привела путников в березовую рощу. В туманном свете факелов тонкие стволы деревьев со спутанными ветвями казались похожими на белые скелеты. Неба видно не было. Кавалькада продвигалась вперед под сводом глянцевито-розовой листвы, всадникам приходилось наклоняться, чтобы не поцарапаться о ветки.
Алексея бросило в дрожь: прямо перед ним, поперек дороги, лежало что-то темное. Еще не узнав, он уже понял, что это мать. Она не двигалась – наверное, потеряла сознание. Ему как-то странно полегчало, и он быстро спешился, подбежал к Марье Карповне и опустился на колени. Мужики с факелами встали кругом. Марья Карповна лежала на спине, юбка нарядной амазонки бесстыже задралась – при других обстоятельствах подобная поза показалась бы гротескной. Маленькая круглая шапочка с петушиным пером откатилась далеко от ее владелицы. Испачканная землей глубокая царапина пересекала щеку и тянулась до левого виска. Волосы там слиплись от крови. Алексей приподнял голову матери, тихонько потряс несчастную и позвал прерывающимся голосом:
– Маменька!… Маменька!…
Она не отозвалась и не подала никаких признаков жизни. Глаза ее были закрыты, казалось, женщина спит. Охваченный ужасным подозрением и мучительной тревогой, Алексей бережно уложил голову матери на траву и осторожно похлопал по щекам кончиками пальцев. Никакой реакции. Под шелками одежды все было молчаливо и неподвижно. Тогда он решился тихонько прикоснуться губами ко лбу: от кожи повеяло ледяным, бесчувственным холодом. Трепещущий свет факелов озарял безжизненное тело. Священный ужас сковал Алексея. Сердце его провалилось в тартарары.
– Что там? Что там? – лепетал у него за спиной младший брат. – Она… Она же не мертвая, правда?
– Мертвая, – глухо откликнулся старший.
И, стоило ему произнести это страшное слово, им овладело полное спокойствие.
– Боже мой, Господи, я не могу в это поверить, я не могу! – стонала, ломая руки, Агафья.
Она пошатнулась, похоже было, что сейчас рухнет на траву в обмороке, но удержалась на ногах, вцепившись в руку Левушки.
– Надо же что-то делать! – продолжал лепетать тот. – Надо же послать за доктором, по крайней мере! Надо…
– Посылай, если хочешь, – устало ответил Алексей. – Я-то уверен, что это бесполезно. Должно быть, она задела за ветку на скаку. И ехала, видимо, очень быстро. А удар пришелся в висок.
Мужики, стоящие вокруг, сняли шапки и принялись креститься. Алексей тоже перекрестился. Агафья рыдала в голос, прижимая к глазам кулачки.
Алексей поднялся с колен. Собственное спокойствие его поразило. То, что на него обрушилось, было непомерно, и он словно бы перестал что-либо чувствовать. Горе придет позже.
– Несчастный случай произошел, похоже, несколько часов назад, когда матушка одна возвращалась домой от Сметанова, – сказал он, подумав.
Крестьяне погрузили мертвое тело в коляску. Полулежа на сиденье, Марья Карповна снова двинулась к своему дому. Агафья и Левушка сели по бокам и придерживали ее за плечи, чтобы она не соскользнула на пол. Конюха отправили за доктором Зайцевым.
Врач прибыл в Горбатово всего несколько минут спустя после возвращения сыновей Марьи Карповны из леса, где она нашла свою погибель. Доктору Зайцеву ничего не оставалось, кроме как засвидетельствовать кончину своей пациентки. По его мнению, смерть наступила в результате удара в висок: так же, как и Алексей, врач полагал, что Марья Карповна на всем скаку наткнулась на свисавшую слишком низко ветку.
Слуги обмыли тело и обрядили усопшую. Алексей выбрал для матери белое платье с бледно-лиловыми лентами – то самое, из шелковой чесучи. Марья Карповна покоилась на постели, которую выдвинули на середину комнаты. Лежа она казалась более высокой, чем была при жизни. Лицо выглядело спокойным, безмятежным, даже почти довольным. Лукавая улыбка притаилась в уголках губ. Можно было подумать, что покойница намеревается сыграть какую-то шутку с одним из сыновей. Маленькая иконка в серебряном окладе поблескивала в восковых пальцах. Все зеркала и картины в доме завесили простынями. У изголовья смертного одра зажгли свечи.
Вызванный из Степанова посреди ночи отец Капитон читал Псалтырь над новопреставленной. Слуги в смятении толпились на пороге. Алексей опустился на колени между Агафьей и Левушкой, шепотом повторял вслед за священником слова поминальных молитвословий, вдыхая сладковатый запах ладана и все-таки отказываясь верить тому, что мать и в самом деле покинула их навсегда. Он вспоминал другой приход отца Капитона, несколько недель тому назад, когда Марья Карповна, объявив себя умирающей, потребовала привести батюшку, дабы соборовать ее и причастить, а потом стала прощаться с родными и со слугами… Не ломает ли она и сейчас, как тогда, комедию? Не вскочит ли минуту спустя со своего одра и не заявит, что воскресла благодаря молитвам отца Капитона? Нет… текли минуты, а она лежала все такая же окаменелая, неподвижная, без малейших признаков жизни… Позади Алексея слышались рыдания, вздохи, слуги шмыгали носами… Вся дворня оплакивала свою великодушную барыню, свою барыню, которую никем теперь не заменишь… Старуха Марфа, опустившись на колени, несмотря на свою тучность, билась головой об пол и причитала: «Я не хотела этому поверить, но я знала, знала! Еще вчера мне приснилось, что белый ворон стучит клювом в мое окно!» Когда священник умолк, Агафья пробормотала:
– Как она прекрасна! Эти крошечные ножки! Эти божественные руки!…
– Да! Да! Ужасное горе! – вторил ей Левушка. – Мы осиротели! Господи! Господи!
Больше он ничего произнести не смог, а только, уткнувшись лицом в плечо невесты, икал и всхлипывал.
Алексей заметил, что из всех присутствующих у него одного сухие глаза. И тем не менее он знал, что смерть матери ранила его куда глубже, чем остальных. После ухода священника он отвел в сторонку Кузьму и приказал тому написать портрет Марьи Карповны на смертном одре. Кузьма с ужасом поглядел на молодого барина:
– О, не просите меня об этом, Алексей Иванович!
– Это еще почему?
– Я не смогу… не смогу…
– Глупости. Сможешь. Сделаешь, и сделаешь прекрасно. Ты выполнишь эту работу для меня. Иди-ка за красками. Поставишь мольберт здесь, и всю ночь тебя никто не потревожит.
Кузьма, сгорбившись, поплелся к выходу – он выглядел так, будто ему самому неожиданно и непонятно за что вынесли смертный приговор.
К моменту его возвращения слуги уже разошлись. Теперь у смертного одра Марьи Карповны оставались только Алексей, Левушка и Агафья Павловна.
Поставив переносной мольберт, Кузьма принялся намечать углем очертания будущего портрета, движения его были медлительными, но точными. Сидя напротив художника по другую сторону кровати, Алексей не мог видеть, что происходит на холсте, – впрочем, он из суеверного страха запретил себе смотреть на картину до тех пор, пока она не будет совершенно готова. Мало того, попросил младшего брата и его невесту быть столь же воздержанными. Немыслимая тишина повисла над покойницей и художником, набрасывающим ее портрет. Ночь была жаркой, душной, видимо, приближалась гроза. Время от времени на лицо или руки покойницы садилась муха, но Алексей сразу же прогонял ее взмахом носового платка.
Кузьма взял палитру и теперь уже писал красками, легко и уверенно касаясь холста кончиком кисти. Выражение его лица было мучительно-сосредоточенным. Он не изучал черт модели – он как будто похищал их у натуры, чтобы обогатить свою картину. Алексей даже позавидовал художнику – ему бы тоже хотелось быть настолько поглощенным искусством. Все, что останется на этом свете от Марьи Карповны, будет представлено этим последним взглядом крепостного живописца, запечатлевшего ее на холсте. Кисть с волшебной легкостью перелетала туда-сюда. Только она одна казалась живой в этой комнате, застывшей в могильной неподвижности. Да, да, только кисть здесь не страшилась прыгать, останавливаться, забавляться… Теперь к запахам ладана и растопленного воска примешивался запах скипидара. Зной, сгущаясь, становился удушающим. Но не могло быть и речи о том, чтобы открыть окна в комнате, где покоилась усопшая. Агафья и Левушка задремали в своих креслах. За окнами послышалась трещотка Арсения, звук становился все глуше, ночной сторож удалялся от большого дома. Левушка приоткрыл глаза. Алексей посоветовал брату пойти отдохнуть, оставив его самого у смертного ложа матери.