Но кардинал сохранял спокойствие. "Он вовсе не упрям. Он бы и не вспомнил о Меркере, если бы сама пфальц-графиня первая о нем не заговорила. Его не желают? Пусть будет так. Но это совсем не значит, будто он не хочет потратить больше двухсот тысяч экю на это дело. Разве он говорил о 200 тысячах? В таком случае лишь как о первоначальном вкладе. Сколько же понадобилось бы в точности? А что касается небезупречности рождения герцога Вандомского, то он откровенно сознается, что не подумал об этом.
Да где же это и не встречается? Конечно, родословная Лонгвиллей куда безупречнее; но почему же однако прекрасного Дюнуа прозвали "незаконнорожденным герцогом Орлеанским" ? Производить все эти нескромные расследования, вплоть до вскрытия семейных тайн, не значит ли это наносить оскорбление самому Богу? Это оскорбляло кардинала в его святых чувствах и восстанавливало против поляков. Но это их дело. Они не желают Меркера; у них будет Нейбург. Самое важное, чтоб австриец не занял их места.
Да, самое важное для Франции, -- возражала Mapия де Гонзага, -- но не для Польши. -- И диалог продолжался, страстный и заносчивый с одной стороны, холодный и расcчитанный с другой [Подробности можно найти во французском архпве иностранных дел, в переписке Мазарини с маркизом де Лемор (Польша, 1657 -- 1660)].
Для Польши же самое важное иметь достойного короля; значит ни Меркер, ни герцог Моденский не могли годиться, хотя бы были затрачены миллионы. Да, потребовалось бы по меньшей мере два миллиона, если будут продолжать настаивать на этих кандидатах. Но не стоить об этом и говорить. Да и о Нейбурге тоже. Их просто не желают! Имеет ли кардинал предложить еще что-нибудь? Нет? Так дело кончено! Посол Императора здесь, при дворе.
А принцесса Анна продолжала оставаться во Франции.
В январе 1660 года, доверенный секретарь Марии де Гонзага, де Нойе, ездил в Вену и вернулся в сопровождении курьера, привезшего официальное предложение эрцгерцога Карла вступить в брак с принцессой Анной.
Мазарини не уступал. Он уже высказал свои мысли относительно возможных шансов этого союза с Австрией и не хотел брать своих слов обратно. Что касается Лонгвиллей и герцогов Ангиенских, -- это принцы французские, которым в принципе он мог только пожелать блестящей будущности. Но по Пирейскому трактату, принцу Кондэ было запрещено входить в сношение с другими странами: самый неподходящий момент, чтобы разрешить ему войти в столь тесные сношения с Польшей. "Варшава после Мадрида! Ну, нет!" И кардинал возвращался к Нейбургу. Это принц немецкий, владеющий одним из мест переправы через Рейн, и это имело свое важное значение. Тут для Франции представлялась единственная в своем роде возможность приобрести двойную и сильную военную позицию на передней границе и в тылу государства. Польская королева, француженка не только по крови, но, как он надеялся, и сердцем, поймет его.
Увы! Чувства Марии де Гонзага, как и понятия её в этом отношении, очень притупились. Сестра же её тоже не помогла кардиналу. Руководимая своими естественными наклонностями и очень верным инстинктом, она, с своей стороны, обратила взоры на Шантильи, и невозможно было отвлечь ее. Даже без короны герцог Ангиенский представлял из себя очень завидную парию. Но, будучи тонким политиком, она пыталась устроить дело так, чтобы кардинал, хоть наполовину, принял во внимание её материнское честолюбие. Её старшая дочь, Бенедиктина, принцесса, обреченная на неблагодарную роль, заплатила бы в крайнем случае за возвышение своей сестры выходом замуж за Манчини. Она принялась разрабатывать этот план, интриговала, составляла заговоры, всполохнула и двор и город.
Она повела дело так удачно, что Мазарини стал колебаться в своих решениях. Пришлось ему также призадуматься над депешей Акакия, его агента в Данциге. В ней, 6 марта 1660 года, сообщалось о появлении на сцене еще нового лица, на долю которого выпало иметь решающее значение в этой подготовившейся драме. Говорилось о предложениях, сделанных австрийским императором великому коронному гетману, Юрию Любомирскому.