Понимание. Кажется, он понимал меня.
— У тебя есть сын? Иначе откуда тебе знать, что я — лучший ученик своего выпуска.
— О чём ты? — усмехнулся Винсент. Стекло бутылки тихо, мелодично звякнуло о край его бокала. — Я же эстетствующий мизантроп, который любит мальчиков! У меня ни жены, чему я несказанно рад, ни детей. Мой племянник из твоего выпуска. Ричард Чаннел.
Я подавил желание закусить губу. А ведь мир действительно тесен до неприличия. Ричард Чаннел — один из закадычных дружков Джейка, насколько я помню.
— Я был знаком с ним.
— Вот как? Что ж, неудивительно — в Итоне не слишком много учеников. Тысяча с чем-то…
— А ты тоже закончил Итон?
— К счастью, избежал такой участи. Недостаточно было мозгов, да и отец предпочитал держать меня под рукой. Обычная частная школа, потом Оксфорд. После я уехал из Англии. И тоже в Калифорнию; в Беркли, если быть точнее.
— Зачем?
На его лице промелькнуло странное выражение, которое, впрочем, тут же исчезло.
— Обстоятельства, Альфред. Обстоятельства, — протянул он спокойно и отсалютовал мне бокалом. — Пью за тебя.
— Зачем? — печально повторил я. Странно… Всё то же слово, но в него вложен уже совершенно другой смысл. И никто не поймет этого. Никто, кроме нас двоих. И в этом столько интимности, что я окончательно перестаю воспринимать откровенно пошлую суть ситуации.
— Я так хочу, — последовал непробиваемый аргумент.
— И за всех своих шлюх ты распиваешь Мерло, предварительно обсудив образование и превратности судьбы? — мои слова прозвучали неожиданно горько и грубо.
— Ты не представляешь, как это смешно, — Винсент криво усмехнулся. — Кошмарный пафосный бордель этой суки Бриджит (не спрашивай, что я там забыл), куча вертлявых идиотов… и ты, с этим своим вздернутым к потолку носом, кучей бесполезной среди них информации в голове, опускающий клиентов ниже плинтуса и правильно пьющий вино. Никто бы не рискнул играть на понижение курса.
Положительно, этот Блэкстоун видит гораздо больше, чем нужно окружающим. Я бы сказал, что он психиатр или психолог-криминалист, если бы чисто визуально не видел в нем какого-то зажравшегося акционера.
— А вот я рискнул. Теперь я такой же, как и они. А потому вся эта высокопарная херня не делает мне чести! — резко воскликнул я.
— Ты — не они. И прекрасно это понимаешь, — так же резко ответил он мне. — Не то чтобы другие твои клиенты будут со мной солидарны, но я вижу то, что вижу.
— Твое право — видеть то, что видишь, Винсент.
Он отставил бокал и четыре шага спустя оказался рядом со мной. Я вздрогнул, когда он обхватил ладонями мое лицо, заставляя поднять голову. Снова этот пристальный взгляд, кофейная чернота глаз.
— Где ты этому научился? — и снова эта сексуальная хрипотца, так несочетаемо сочетающаяся с острым взглядом. — Ты словно бы знаешь, что и как мне сказать. Не можешь, не должен знать…
— Никто меня не учил. Это всего лишь я и моя гребаная интуиция.
Он снова поцеловал меня. Я не возражал — именно этого мне хотелось последние полминуты, когда его кошмарные глаза из меня душу вынимают. Впервые в жизни для меня поцелуй сродни раскаленному клейму на оголенных нервах. Он клеймит меня… Кружит мне голову куда хуже этого своего Мерло, заставляет терять рассудок. Я как никогда хочу хоть ненадолго стать частью чего-то целого, растворяясь в чужом напоре.
А Винсент, черт его дери, отодвинулся от меня, с непринужденным видом откидываясь на спинку дивана.
— Можешь идти, — бесстрастно произнес он. Признаться, этими словами он умудрился меня шокировать. Заплатить пятьдесят штук за разговор со смазливым парнем, плюс-минус пара поцелуйчиков? Он издевается?
— Нет, серьезно, — Винсент засмеялся. — Иди. Если бы я заплатил за секс, то заплатил бы какому-нибудь Гаспару или Викторио. Честно говоря, я достаточно хорош, чтобы вообще никому не платить.
О Боже! Он решил поиграть в благородство?! Я был о нём лучшего мнения, прямо скажем.
— Неужели я менее привлекателен? — иронично осведомился я, испытывая иррациональное раздражение от своих слов. Гаспар… тоже мне, невидаль, смазливый картавый француз.
— Более привлекателен, — он одарил меня этой своей всепонимающей усмешкой. — Слишком привлекателен, я бы сказал.
— Прошу прощения! — вспылил я, вскочив на ноги. — Ладно, мистер Блэкстоун, коль скоро я со своим имиджем поруганной девственницы вас не возбуждаю, пожалуй, мне и моей заднице действительно пора!
Он не засмеялся. Он откровенно, исступленно захохотал, еще больше действуя мне на нервы.
— Поруганная… девственница… — сквозь смех повторил он. — Черт, Алфи, это действительно смешно!..
Нет, всё же я чокнутый, подумал я, резким, словно бы отработанным движением притянув Винсента к себе за галстук и поцелуем заглушая его дальнейшие ехидные комментарии. Его руки немедленно запутались в моих волосах, притягивая меня ближе. Но я наоборот отстранился.
— Так мне уйти?
— Так не честно, Альфред, — Винсент покачал головой, улыбаясь и смотря на меня таким взглядом, каким педофил смотрел бы на свою невинную юную жертву. М-м… а ведь сравнение не так уж далеко от истины.
— Перестань, а? Если ты хочешь, чтобы я сделал ручкой, то придется меня вышвырнуть, — с кристально честным видом поведал я и тут же ехидно фыркнул. — Но ты этого не сделаешь, и мы оба это знаем.
— Не сделаю, — хищно усмехнулся Винсент и рывком дернул меня обратно на диван, подминая под себя. — Не сделаю, значит? Я могу сделать всё что угодно, поверь. Если бы ты только знал все пределы моего «могу»… тебя бы уже и след простыл.
Я насмешливо выдохнул. Черт возьми, мне нравится испытывать его на прочность. Так и привыкнуть недолго.
— Пока ты только болтаешь!
— Значит, ты не играешь честно? Что ж, я тоже…
«Что ты подмешал в это долбаное вино?» — хочется спросить мне, но нервные импульсы не в состоянии донести до речевого центра эту креативную идею. Тем временем мозг пришел к ужасающему выводу, что ничего подмешано не было. Но тогда никак не объяснить это состояние, когда весь окружающий мир становится полароидным, плоским. Не остается ничего, кроме поцелуев, тяжести чужого тела и почти болезненного возбуждения.
Честно попытавшись расстегнуть несколько пуговиц, Винсент просто содрал с меня рубашку.
— Варвар, — задыхаясь, произнес я. — Это была моя самая приличная рубашка.
— Словами не выразить мою скорбь.
Сочетая властность и садистскую медлительность, он целовал мои скулы, щеки, губы… шею… ключицы… Я чувствовал себя раскаленным металлом, из которого чеканят надсадно-звонкую монету с одним и тем же профилем.
— Винсент…
Он только коварно улыбается в тусклом свете настенных светильников и продолжает пытать меня болезненно-острыми ощущениями. «Я тоже умею издеваться», — без слов говорю я, скрупулезно расстегивая пуговицы на его рубашке и неосознанно вслушиваясь в рваный ритм тяжелого дыхания. Провожу руками по груди и ниже… кожа горячая, твердый рельеф мускулатуры. Блэкстоун крупный и жилистый, у него тело спортсмена; я в сравнении с ним кажусь еще большим хлюпиком, чем обычно. Вдыхаю давно подмеченный мной аромат одеколона Lacoste и понимаю, что отношения «товар-деньги» остались в «Firmament», а всё это внеплановое безобразие — совершенство, взятое напрокат.
Я потерялся в ощущениях. Ей-богу, меня нет, и я готов подтвердить это хоть под присягой, хоть под пентоталом натрия. Остается только повторять себе, что не должен терять голову… Нужно было уходить, когда предоставлялась такая возможность, а не лежать здесь, готовому кончить от одних лишь прикосновений, словно распоследний девственник, и понимающему, что в очередной раз усложнил себе всё, что только можно.