— Ничего, батюшка, — улыбнулась Маруся.
— А о прошлом чего ж вспоминать? Его уже нет и никогда не будет. Живи сегодняшним днем, потому что вчерашний уже прошел, а завтрашнего ведь может и не быть. А чего ж тебе не хватает сегодня? Одета-обута, сыта и угол свой теплый имеешь. И дело тебе доверено архиважное — несешь детям свет знания. И миссия дарована замечательная — скрасить последние дни одинокого старика, большой души человека. Ты из этого чистого источника возьми сколько сможешь и другим передай. Вот тебе какое счастье выпало. А что пешком ходишь по разбитой дороге — велико ли дело? Гляди, какие дали вокруг, сколько воздуха над тобой — дыши полной грудью. А в Москве разве лучше было? Сколько ты до работы добиралась?
— Да почти полтора часа.
— Под толщей земли, в толпе раздраженных чужих людей, в чаду и грохоте, в суете. Но мы, люди, всегда найдем себе повод для недовольства. Я называю это синдромом тюбика с пастой. Знаешь почему? Есть такая песня замечательная, бардовская...
— Я помню. Женщина ушла от любящего мужа, потому что тот не закрывал тюбик с пастой, и это приводило ее в ярость.
— Вот-вот! Наверное, это в природе человека: при прочих безупречных составляющих найти крохотный недостаток, ничтожную малость, собачью чушь, возвести ее в культ, раздуть до невероятных размеров и испортить жизнь и себе, и другим. Наша беда в том, что мы не умеем быть счастливыми, наслаждаться тем, что нам дано. А ведь как неизмеримо много нам дано! Но хочется еще больше и совсем другого — как у соседа. Хотя это чужое. А чужое счастья не приносит.
Отец Евгений осторожно съехал по промерзшему спуску, пересек едва струящийся на переезде ручей и, проехав метров триста по темной, пустой в этот час деревне, остановился под окнами генеральского дома, заглушил мотор.
— Ведь в любой ситуации, Маша, в любой жизненной передряге можно найти и плохое, и хорошее. Ищите хорошее и живите этим, — почему-то опять перешел он на вы. — И поймите меня правильно — я не призываю вас сложить крылья и не пытаться ничего уже изменить в своей жизни. Напротив! Но нельзя откладывать жизнь на потом, на завтра. Надо жить сегодня и сейчас, каждый день извлекать из этого максимум удовольствия!
Маруся не успела ответить — впрочем, что же тут и ответишь, потому что на крыльце появился Василий Игнатьевич и, всмотревшись в темноту, узнал батюшку, обрадовался:
— Вижу, вижу, кто к нам пожаловал! Милости просим. Гость на гость — хозяину радость...
Кровь ударила в голову, задавая бешеный темп сердцу. На ватных ногах Маруся переступила порог и увидела за столом у парадного самовара незнакомого мужчину.
— Вот следователь к нам московский пожаловал. Антон Степанович Борейко, — представил Василий Игнатьевич. — Прошу любить и жаловать. Опросил уже две деревни, а теперь тебя, дочка, дожидается.
— Да что же я могу добавить? — развела руками Маруся. — Василий Игнатьевич, наверное, все уже рассказал...
— И все же прошу вас уделить мне немного времени, — сказал Борейко, окидывая Марусю цепким взглядом.
Но «немного» не получилось — следователь оказался дотошным и продержал Машу до глубокой ночи.
— Скажите, — спросила она, глядя, как тот тщательно складывает свои бумаги, — Медведеву больше ничего не угрожает?
— А кто он вам? — полюбопытствовал Борейко.
— Мне? — покраснела Маруся. — Никто. Я просто интересуюсь, поскольку некоторым образом оказалась причастна...
— Понятно, — усмехнулся тот. — Не переживайте. Вернул Медведев все свои капиталы. Правда, не в полном объеме. Но, если я правильно его понял, быстро наверстает упущенное...
«Дурак ты, Борейко, — подумала Маруся, — и уши у тебя холодные».
Утром следователь встал рано, выпил чаю и на своей «Волге», которую на ночь оставил на горке, подвез Марусю до школы. По дороге прихватили Юрку с Галей. А когда машина заворачивала на проселок, фары выхватили из темноты мужскую фигуру на обочине. И Маруся узнала Монина.
Весь день сыпал — не таял спорый снежок, укрывая стылую землю долгожданным белым одеялом. И Юрка сказал, что снега в этом году, по всем приметам, «будет маха», что означает «много».
К вечеру небо очистилось, высыпали звезды, снег аппетитно хрустел под ногами, и Маруся, быстро шагая, с наслаждением вдыхала морозный воздух.
Сзади раздались приближающиеся шаги, и она напряглась. Страх перед нагоняющим человеком жил в ней с той кошмарной ночи, когда она, уже будучи замужем, возвращалась с затянувшейся студенческой вечеринки, и Роман, видимо, уязвленный ее долгим отсутствием, не вышел встречать к метро.
Стояла неправдоподобная для большого города тишина, фасады безмолвных домов светились редкими окнами, и гулко звучали шаги идущего следом человека.
Он напал на нее, когда она завернула за угол и до родного подъезда оставалось всего метров триста. Зажал рот твердой ладонью, и перед ее распахнутыми в ужасе глазами блеснуло лезвие ножа. Спас Марусю сосед, гулявший в это позднее время со своей овчаркой. Он закричал, собака залаяла, и мерзавец исчез, растворился в темноте, как ночной кошмар...
Конечно, здесь у них тихо, но ведь все когда-то случается в первый раз. Маруся резко повернулась, готовясь дорого продать свою жизнь, и увидела Монина.
— Фу-у, — шумно перевел он дыхание. — Думал, не догоню. Я ведь тебя ждал у школы. Уж как ты проскочила — не пойму.
— А зачем вы меня ждали? — удивилась Маруся.
— Ну как же? Что ж ты тут одна шаришь по ночам?!
— Да какая же ночь? Семь часов!
— А темно-то как? Ты женщина молодая, беззащитная. Я решил тебя провожать.
— Да Бог с вами, Григорий! — опешила Маруся. — Что это вам в голову взбрело? Не станете же вы каждый вечер...
— Так точно. Слово Монина — закон: сказано — сделано!
— Нет, нет, нет и еще раз нет! — заволновалась Маруся, представив на минуточку, во что превратится ее жизнь. — Я вам категорически запрещаю...
— Ой-ей-ей! Какие мы строгие! — обнажил Монин в улыбке желтые прокуренные зубы. — А сама небось рада до смерти, что мужик рядом будет...
И он действительно каждый вечер начал провожать Марусю до дома. Она шла рядом, слушая вполуха его излияния о давней героической службе в милиции. По рассказам Монина выходило, что это под его мудрым руководством разрабатывались хитроумные операции по поимке матерых преступников, что это именно он возглавлял группы захвата и первым врывался в воровские малины, сжимая холодную сталь пистолета, он первым бесстрашно бросался на опасных рецидивистов и беспощадно пресекал любые нарушения закона.
И что он получил взамен, горько вопрошал Монин. Интриги, жгучую зависть бездарных и трусливых коллег и, как результат, изгнание из милицейских рядов! Вот потому у нас и расцветает преступность, что лучших, талантливых гонят взашей, а их места занимают тупые служаки, которые только и умеют лебезить перед начальством.
От соседки Евдокии Самойловой, по прозванию Хохотушка, Маруся знала, что Монин убил человека — то ли жену, то ли собутыльника — она не уточняла за отсутствием интереса, долго сидел в тюрьме, а выйдя, приехал к матери в Сельцо. Мать давно умерла, а Григорий работал пастухом и стремительно спивался.
Больше всего Марусю раздражало, когда он тыркал ее локтем, призывая проникнуться важностью особо драматического момента.
Так прошло две недели, и морозным воскресным днем, видимо, дождавшись, когда Василий Игнатьевич уйдет из дома, Монин явился к Марусе при галстуке и с кульком конфет «Ласточка».
Маруся, кляня его в душе на чем свет стоит, вежливо предложила выпить чаю. Монин не отказался. Забросив в рот конфету и шумно отхлебнув из чашки, он сказал:
— Тут вот какое дело, Мария. Я один, ты одна. Чего нам детский сад разводить? Давай жить вместе. Хочешь, ко мне переезжай, а то здесь вот, у вас...
— А почему вы решили, что я одна? — осведомилась Маруся, не зная, смеяться ей или гневаться. — У меня в Москве есть... мужчина.