— Замолчи! — бросилась к нему тетка. — Ни стыда, ни совести не осталось. Слава Богу, отец не дожил до такого позора. Разве мы так тебя воспитывали? Гена! Гена!!!
Но тот уже отключился: глаза его закатились, рот широко открылся, и Карцев начал тяжело заваливаться на бок.
— Боюсь, что сегодня он уже нетранспортабелен, — поморщился Медведев.
— Митя! — заплакала тетка. — Ведь он сынок мой единственный! Ну как я могу его бросить? Ведь он никому и не нужен, кроме меня. Ни жены у него, ни детей. Уж как я его просила, чтобы все по-человечески, как у людей, а он только отмахивался: «Подожди, мать, надо сначала бабок наковать побольше!» Вот через эти бабки все и зло!
— Ладно, тетя! — устало прервал ее Дмитрий. — Того, что случилось, уже не исправишь. Теперь надо думать, как жить дальше. Но я здесь, как ты понимаешь, тебе не советчик и не помощник...
Нинель он увидел на процессе, куда ее вызвали в качестве свидетеля. Она вышла давать показания, и в зале мгновенно установилась та благоговейная тишина, какая случается всякий раз, когда в центре внимания оказывается очень красивая женщина.
Пепельные волосы собраны на затылке в тяжелый узел. Строгое ярко-синее платье чуть ниже колен подчеркивает безупречную фигуру. Высокая, стройная шея, белые обнаженные до плеч руки. И эти широко распахнутые, ясные, васильковые глаза!
Судья, замотанная бесцветная женщина неопределенного возраста, невзлюбила ее с первого взгляда.
— Узнав о смерти Мити, я была просто раздавлена горем, — проникновенно заговорила Нинель. — И начала анализировать ситуацию...
— И анализировали ее четыре месяца? — насмешливо осведомилась судья.
— Да, — не дала себя обескуражить Нинель, — четыре месяца. И когда поняла, какую страшную роль сыграл в этом ужасном преступлении Карцев...
— А в каких отношениях вы состояли с Карцевым? — опять перебила судья.
— Мы... были близки, — испепелила ее взглядом Нинель, но голос остался ровным, спокойным. Она тоже умела властвовать собой. — Но любила я всегда только Митю и, когда узнала, что он якобы умер, впала в глубокое отчаяние. Карцев воспользовался моим состоянием и склонил к сожительству...
— Да ты за бабки отца родного до смерти затрахаешь, — подал голос Карцев. — Склонили ее...
В перерыве между слушаниями Нинель фланировала по коридору, но к Мите не подошла, хотя и бросала в его сторону многозначительные взгляды. А вечером, садясь за руль, он увидел, как она торопливо пробирается к нему между машинами, но ждать не стал. Она смотрела ему вслед, пока «ауди» не завернула за угол.
Но Нинель никогда не была закомплексованной дурочкой, всегда знала, чего хочет, и свято верила, что цель оправдывает средства. В данной ситуации она мечтала вернуть Митю и готовилась добиваться этого любыми доступными ей способами. И дело тут в общем-то было не в деньгах. Не только в деньгах.
Из великого множества ее мужчин только к Мите она питала некие чувства, казавшиеся любовью. И его отношение тоже было ей очень важно. Потому что он-то действительно любил ее, она знала, единственный на всем белом свете.
И через два дня, вернувшись вечером домой, Медведев застал в квартире непрошеную гостью. Нинель вышла к нему, лучезарно улыбаясь.
— Что ты здесь делаешь? — остановил он ее порыв.
— Хочу забрать свои вещи...
— Забирай и уходи. И верни мне ключи.
— Ключи лежат на столике в прихожей.
— Вот и отлично.
Он ушел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Разложил бумаги, но работать не смог — эта женщина волновала его. Надо было уйти отсюда прочь, а он сидел и смотрел на дверь. Знал, что она войдет. И она вошла.
— Митька... — Ее голос дернулся и сорвался.
Она приложила руку к горлу и шагнула к нему, но, натолкнувшись на его взгляд, замерла на месте.
Дмитрий видел, как она пытается что-то сказать, открывает рот, будто рыба, вытащенная из воды, как судорожно сжимают онемевшее горло тонкие пальцы с длинными кроваво-красными ногтями.
— Митька... прости меня. Ну, просто прости — и все! Давай начнем сначала. Без слов и объяснений. Без обид, без упреков. Будто и не было ничего — этого кошмара! А хочешь, скажи мне все, изругай последними словами. Я ведь знаю, что дрянь, продажная, расчетливая. Но сейчас мне ничего не нужно! Только быть с тобой рядом. Не гони меня, Митька! Не отталкивай, не бросай! Я ведь не люблю никого. А тебя люблю. Только тебя и люблю! И ты меня любишь, любишь, любишь!.. Ты же любишь меня, Митька... — не то спросила, не то внушала ему она.
И уже стояла рядом, обвивая белыми руками, прижимаясь молодым, горячим телом, и глаза смотрели в самую душу, не отпускали, и кружил голову пьянящий, нежный аромат ее кожи.
«Ведьма!» — подумал Дмитрий, уже не разбирая смысла произносимых ею слов, а только глядя, как подрагивают губы, о которых так тосковал в своей лесной глуши. И припал к этим губам, но не благоговейно, не как к живительному источнику, дарящему радость, а будто к чаше с ядом, смертельному зелью, несущему погибель, но оторваться уже не мог — слишком велико было искушение.
И взял он ее грубо, как девку, словно наказывал, но в неистовом поединке она все равно победила, стяжав все дары и награды.
— Ну что? Добилась своего? — спросил Дмитрий, почти отталкивая льнущую к нему Нинель.
Но та лишь сладко жмурилась, как довольная, сытая кошка.
— Сейчас ты уйдешь.
— Нет, только не сейчас!
— Продолжения не будет.
— Будет, Митька, будет...
Он резко встал. Она змеей скользнула следом, упала на колени, приникла жадным ртом, шепчущим жаркие слова. И нужно было, наверное, отрубить себе палец, чтобы побороть искушение, стряхнуть эти колдовские, тягучие чары.
Потом она спала, тесно прижавшись к нему всем телом и даже во сне чутко реагируя на малейшее его движение.
Митя лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел невидящими глазами в черное ночное окно.
«Что со мной происходит? Проворонил компанию постыднейшим образом. Уперся как бык, никого не хотел слушать. Что это — глупость? Слепая доверчивость? Самонадеянность? Или беспомощность — вот как с Нинелью?..»
Он попытался освободиться из жаркого плена, но она только крепче к нему прижалась.
«Сплю с женщиной, дважды меня предавшей, только потому, что она так захотела, и я, как прыщавый юнец, не сдержал эмоций! — продолжал он бичевать себя. — Сорок лет — ни жены, ни детей. Но разве эту женщину я хотел бы видеть матерью своего ребенка? А разве нет? Разве не ею я бредил в своем лесу? Неужели действительно люблю? Нет! Просто хочу ее тела. Нравится, что вот такая красивая рядом. Что все оглядываются, смотрят, завидуют. Что ластится, как кошка, что привязана, по-своему, конечно, но ведь привязана. И чем же я тогда лучше? Такой же потребитель. Пользователь...»
Он уснул, когда за окнами забрезжил серый рассвет, освободившись наконец-то из цепких объятий Нинели, так и не придумав для себя правильного решения.
А о Маше даже не вспомнил...
19
— Ой! — сказала Маруся. — Не может быть!..
И по тому, как она это сказала, по тому, как просияли ее глаза, Василий Игнатьевич понял, что с ней происходит. И пока он соображал, плохо это или хорошо и чем может закончиться, Маруся, снимая шубку, продолжала весело щебетать:
— А у меня сегодня счастливый день — пришло письмо от Юльки!
— Вот это замечательно! — обрадовался старик. — Мой руки, садись за стол — будем читать.
— А я уже на почте прочитала, не удержалась, — повинилась Маруся.
— А теперь все вместе почитаем. Только поешь сначала.
В будни готовил Василий Игнатьевич. И делал он это отменно, впрочем, как и всякую иную работу, превращавшуюся в его умелых руках в искусство. А Маруся возвращалась домой такая голодная!..
И, уплетая истомленное в чугунке в благословенном чреве русской печи жаркое, с солеными огурчиками, с квашеной капусткой, со столичными деликатесами, привезенными Митей, она слушала его рассказ о московской жизни — о судебном процессе, о восстановлении компании. И только обмакнув в густой соус и отправив в рот последний кусочек хлеба, увидела его смеющиеся глаза.