— Ты знаешь о чем.
— Нет, откуда же мне знать?
— Неля, наше сожительство унизительно для нас обоих. Так дальше продолжаться не может. Когда-то следует поставить точку!
— Но почему так вдруг?..
— Разве вдруг?
— Я... не понимаю... Что случилось? Что произошло в твоей дурацкой деревне? Переспал с этой... бабой? И она так тебя очаровала, что ты притащил в дом ее портрет?
— Тебя это не касается. Если мне не изменяет память...
— Меня это касается! Касается! Потому что... Я не хотела пока говорить, но, кажется, я жду ребенка...
— Кажется или ждешь? — Он был ошеломлен, но старался не показать волнения, не верил и не мог полностью исключить такую вероятность.
— Кажется, жду...
— Врет! — подала голос Шура. — Не беременная она. Третьего дня прокладки в мусорном ведре валялись.
— Ну хорошо, хорошо! — закричала Нинель. — Не беременная!
— Опять ложь! — поморщился Митя.
— Да я просто не знаю, чем тебя удержать! Не бросай меня, Митька, не гони! Ну куда я пойду?
— У тебя есть квартира. Живи, работай. Нельзя же всю жизнь зависеть от настроения мужчины! Может, встретишь еще человека, который сумеет тебя полюбить, а не содержать из милости.
— Нет, Митька, нет! Мне никто не нужен, кроме тебя! — Она, будто ненароком, распахнула наброшенный на голое тело пеньюар и устремилась к нему.
И тут Шура поняла, что настал ее звездный час. Никогда прежде не позволяла она себе ничего подобного. Но мысль, что сейчас «эта сучка» опять собьет Митю с панталыку, заставила ее ринуться в бой.
— Врет, все врет! Долго я смотрела, как она тебе рога ставит, а теперь скажу. Есть у нее полюбовник, даже знаю, где работает — в КГБ!
— Нет, Митька! Не слушай ее! Она меня ненавидит!
— А за что тебя любить-то? — удивилась Шура. — От таких какая польза на земле? Живете, как бабочки-однодневки, порхаете с цветка на цветок, на вид красивые, а на деле — один вред.
— Митька! Я все объясню! Мы встречались по делу Карцева. Я ходила к нему как свидетель...
— Ходила как свидетель в течение полугода? — подивился Медведев. — Чем же ты так следствие заинтересовала?
— Да я и была-то там всего...
— Два раза в неделю бегала. По телефону сговаривались. Сюда, правда, ни разу не приводила, врать не стану, — доложила Шура.
— Ну, вот и все, — сказал Митя. — Точки расставлены.
Он обошел ее, как неодушевленный предмет, и направился к кабинету. С порога оглянулся:
— Принеси мне чаю горячего, Шура. С лимоном...
— А может, поешь чего, Димитрий?
— Потом. Позже...
Он стоял у окна и смотрел на сквер, разбитый рядом с домом, на деревья, окутанные нежной зеленой дымкой, на травяной изумрудный коврик, успевший покрыть землю за те несколько дней, что его не было в Москве. Все меняется в природе. Все меняется в его жизни.
Он слышал, как вошла Шура и поставила на стол поднос с чаем. Постояла — видно, хотела что-то сказать или спросить. Но так и не решилась, ушла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Но далеко Шура не отошла, осталась на страже — знала, что Нинель предпримет еще одну отчаянную попытку, и не ошиблась.
— Дай мне пройти.
— А что ты там забыла?
— Хочу проститься.
— Уже попрощались.
— Что я тебе сделала?
— Да ничего. Потому что и за человека-то никогда не считала.
— Это ты деньги забрала?
— Какие деньги?
— Которые всегда в комоде лежали.
— А тебе-то что? Разве это твои деньги?
— Мне нужно на такси!
— Ничего, долетишь на своей метле.
Митя усмехнулся и направился к двери, доставая бумажник.
Прямо на него из знойного летнего полдня смотрела Маша и улыбалась счастливо и немного смущенно, явно одобряя его запоздалую решимость.
30
Вскопал огород Перфилыч. Пришел со своей лопатой — остро заточенной, с потемневшей от времени, отшлифованной мозолистыми ладонями рукояткой. Копал не торопясь, без суеты, старательно выбирая сорняки — хороший мужик, работящий и совестливый.
— Пообедай с нами, Перфилыч, — позвал Василий Игнатьевич, когда он закончил и воткнул в землю лопату, распрямляя усталую спину.
— Ну что ж, — согласился тот, принимая оговоренные заранее деньги, — теперь можно и пообедать. — И убрал заработок в нагрудный карман старой байковой рубашки, застегнул пуговкой.
В сенях — на мосту, как здесь говорили — скинул обувку, повесил на крючок выцветшую кепочку, пригладил жидкие волосенки.
Маруся протянула чистое полотенце.
— Это ты мне зачем? — озадачился Перфилыч.
— Умыться, — пояснила Маруся, — руки вымыть.
— А зачем их мыть? — удивился гость и показал задубевшие ладони. — Это ведь земля. Не грязь...
Маруся понимающе покивала, достала из буфета графинчик водки, поставила рюмку.
— Ты, эта, лучше в стакан налей, — попросил Перфилыч. — А вилку убери. Я ей сроду не умею. Я всю жизнь ложкой, мне так сподручней.
Ел он тоже не торопясь, аккуратно нес ложку, подставляя кусочек хлеба, тщательно жевал — перетирал деснами.
— Ты бы зубы поставил, Перфилыч, — посочувствовал Василий Игнатьевич. — Съезди в Савино. Пенсионерам протезы бесплатно.
— Да я уж привык, — засмущался тот. — Чего уж теперь? Все одно, помирать скоро. У меня и — как его? — полюса нет. А без полюса разговаривать не станут. Вон к Федьке Махову «скорую» вызывали, когда у него брюхо скрутило. А полюса нет. Они и уехали, даже смотреть не стали. Нюрка-то, когда звонить бегала, сказала, мол, есть. Они и прикатили. Хорошо, Федька оклемался, а мог ведь и окочуриться за этот самый полюс. Во какая нынче мода пошла.
— Поезжай в Савино с паспортом, выправи полис.
— Дак нет у меня паспорта.
— Как же нет? А где он?
— Видно, потерял.
— Надо в милицию ехать. Без паспорта нельзя.
— Дак я и ездил. Они говорят: «Пошел ты на... пьяница, алкаш. Зачем тебе паспорт? В тюрягу хочешь? Так это мы зараз...»
— Невероятно! — возмутилась Маруся. — Надо идти к вышестоящему начальству. Нельзя оставлять хамство безнаказанным.
— Да мы были с Гришкой Мониным. Он ихние порядки знает. «Езжайте, — говорят, — домой. Мы разберемся». Ну и с концами.
— Я сам съезжу, Перфилыч. Ты напиши заявление.
— Не надо, Василь Игнатьич, спасибо. Только зачем уж мне? Жить-то осталось! Коровы паспорт не спрашивают. А помереть, что с полюсом, что без полюса — дело нехитрое. На земле все одно не оставят.
— Разные бывают ситуации...
— Да полно, Игнатьич! Что от них толку, от фельшеров? Они сами нищие. Вон, рассказывают, к Кокуриным приезжали, а лекарства нет. Пустыя! Покрутились, давление померили да обратно. А чё ж тогда ехали, бензин жгли? Эх! — махнул он рукой. — На них надейся! Я вон лучше в лес пойду, в осинки, подышу влажным воздухом — мне и полегчает...
Перфилыч обтер ложку заскорузлыми пальцами с коротко обрезанными ногтями, поднялся из-за стола.
— Спасибо за угощение. Зовите, ежели что. Я завсегда... А ты, — повернулся к Марусе, — сажай огород. Самая пора...
Кто бы мог подумать, что она станет такой заядлой огородницей и с удовольствием будет копаться в земле? А самое удивительное, потрясающее — все, что она посеет в эту землю, прорастет тоненькими нежными всходами!
Вот ниточки моркови, а вот эти бордовые крохотные листочки — свекла. Салат пробивается ярко-зелеными полосками. Чеснок, посаженный осенью, вообще стоит как гренадер! Кудрявится прошлогодняя петрушка. Картошечка...
— «Мороз-воевода с дозором обходит владенья свои»! — послышался веселый голос.
Маруся обернулась. В проеме калитки снисходительно улыбалась Тая, а за ее спиной стояла... Лизавета!
Маруся ахнула и прижала руки к груди. Если Лиза смогла приехать, значит, Софья Андреевна... О Боже!
Ужас так явственно отразился на ее лице, что подруги поняли, о чем она думает.
— Нет-нет! С мамой все в порядке!
— А как же?.. А с кем же?..