Ответить он не успел — незнакомку пригласили к врачу. А когда Медведев вновь появился в приемной, Нинель сидела на краешке дивана, комкая платочек.
— Все в порядке? — спросил он.
— Да, только вот ноги как ватные, не идут.
— Я могу подвезти вас до дома...
Он протянул руку, и она вложила в нее свою. Как потом оказалось, надолго.
Но не навсегда. Хотя теперь, перед лицом свалившейся на нее беды, помнилось только хорошее, а плохое отступало, казалось мелким, недостойным внимания. Именно потому, что вернула к жизни, подарила то, что считал навсегда утерянным — способность снова любить и быть счастливым. А как это много, может понять только изгнанный из рая.
Он часто думал, как могла бы сложиться его жизнь с Катей. Все у них тогда только начиналось, и они, как щенки, радовались бытию, оберегаемые со всех сторон, защищенные любовью. И то, что творилось тогда в стране, эта всеобщая эйфория, ожидание грядущих перемен и вера в лучшее будущее, чудесным образом переплелось с их собственным сумасшедшим счастьем. Которое, увы, не длится вечно.
И жили бы они бок о бок год за годом, срастаясь в единый организм или постепенно отдаляясь друг от друга, открывая новые бесценные качества или копя раздражение и обиды, растя вместе детей и внуков или расставшись непримиримыми врагами.
Но Катя погибла, едва появившись в его жизни. Ее место заняла Нинель, и теперь можно не гадать на кофейной гуще, а честно ответить, почему он решился перечеркнуть их достаточно долгие отношения и отчего этот крест так тяжело придавил отвергнутую им женщину.
А если бы их связь была оформлена официально, посмел бы он выставить ее столь же бесцеремонно? Нет, конечно. Но разве бумажка так уж важна? Разве печать определяет истинные отношения между людьми? И почему сама мысль назвать ее женой всегда казалась ему абсурдной? Потому что она и так держалась за него зубами?
Он отказывал ей в духовности, не считая способной на сильные чувства, и думал, что их связывает только постель. Значит, ошибался?
Он никогда не разговаривал с ней по душам, не пускал в воспоминания, не строил совместных планов, в высокомерной уверенности полагая, что ей, такой приземленной, никогда не понять его тонкой душевной организации. Так, может быть, проблема именно в нем? Вот ведь и с Машей он ведет себя, как самонадеянный болван.
«О Господи! Маша! Вот уж воистину болван!»
Медведев машинально полез за мобильным и, вспомнив, что телефона нет, поднялся и направился к двери.
— Митька?
Слабый голос прозвучал как гром небесный, и Медведев, вздрогнув, обернулся.
— Митька... — повторила Нинель, словно не веря своим глазам. — Это ты? Ты пришел...
Слезы снова заструились по ее щекам, и он, вернувшись к кровати, взял ее руку.
— Ну что ты, что ты, успокойся, все хорошо...
— Ты не уйдешь? Не уйдешь?..
Она просительно заглядывала ему в глаза, и Медведеву было мучительно стыдно, словно он ударил собаку, а та в ответ ластится, безмолвно прося пощады.
— Поговори со мной, Митька, — попробовала она подняться.
— Конечно-конечно, — удержал он ее. — Ты лежи спокойно. Я не уйду. Поправить тебе подушки?
Он почти усадил ее в постели, и Нинель облегченно вздохнула.
— А хочешь, я вынесу тебя в сад?
— А разве можно?
— Ну это же не тюрьма.
Он взял ее на руки и прямо в простыне понес к двери. В коридоре у окна стояла Карина, курила.
— Уж не собираетесь ли вы украсть мою пациентку?
— Посидим немного на воздухе.
— Отличная идея. Пойдемте, я вас провожу.
В тени под старыми яблонями стояли шезлонги и низкий пластмассовый столик.
— Здесь вам никто не помешает.
Медведев опустил Нинель в полотняный шезлонг, бережно укрыл простыней. Карина сделала ему знак и, отведя в сторону, тихо сказала:
— Попробуйте покормить ее, она практически ничего не ела.
— Не думаю, чтобы больничная еда возбудила ее аппетит.
— Ну отчего же? Мы любим своих пациентов...
Она ушла, и вскоре появился тот самый парень, который привез Медведева из аэропорта. В руках у него была большая плетенная из лозы корзинка. Так же молча он покрыл столик белоснежной салфеткой и выложил на нее курицу, сыр, зелень, еще теплый румяный лаваш, глиняный кувшин с вином и огромные, душистые, нежно-лимонные абрикосы.
Только теперь Медведев понял, как сильно проголодался.
— Что тебе дать, ножку или бедрышко? — спросил он, памятуя, что Нинель не любит белое мясо.
— Знаешь, я бы сейчас съела яйцо.
— Но ведь курица — это то же яйцо, только... подросшее.
— Ты думаешь? — усомнилась Нинель.
— Абсолютно в этом уверен.
— Ну, тогда давай абрикос, — улыбнулась она. — Я, когда маленькая была, можно сказать, одними яйцами питалась. Отец уезжал на несколько месяцев в экспедицию — он был этнограф, изучал народы Севера, — и мачеха тут же переставала готовить. Потом отец погиб, а мы еще долго жили вместе. И она вымещала на мне все горести своей неудавшейся жизни. Своих детей у нее не было, а чужого ребенка полюбить не получилось. А уж одевала она меня! Почище пугала. Тебя, наверное, всегда раздражало мое пристрастие к тряпкам. Все мне было мало.
— По-моему, это вообще свойственно женщинам...
— Да нет, конечно. Не всем и не так. Но у меня это тоже растет из детства. ...Однажды она купила мне туфли. Девочки давно уже ходили на каблучках, и только я щеголяла в сандалиях с дырочками. Помнишь, были такие, на плоской подошве? Я мечтала о лодочках, просто бредила ими, но просить не смела. Никогда ничего у нее не просила. А перед Новым годом, перед вечером в школе, она принесла обувную коробку. «Вот, — говорит, — купила тебе туфли. Померь». Я вся зарделась, беру коробку, руки трясутся. Открываю крышку, а там...
Глаза ее заблестели слезами, и Митя мысленным взором увидел девочку, потрясенно застывшую над обувной коробкой, и девочка эта почему-то была похожа на Катю.
— ...а там лежат тряпичные уродцы ядовито-апельсинового цвета, и каблучки у них черные, пластмассовые, как рюмки. А сверху чек — четыре рубля двадцать копеек. Ты можешь себе представить туфли за четыре рубля? И ведь где-то она их нашла и чек приложила нарочно, чтобы уколоть побольнее. Никогда в жизни я больше так не плакала — ни до, ни после. Наверное, потому что поверила в чудо, а оно обернулось обманом. Да еще с издевкой.
— И ты?..
— Пошла в этих туфлях на вечер. Все лучше, чем в сандалиях.
Нинель промокнула глаза кончиком простыни, помолчала, горестно покачивая головой.
— И совсем она мной не занималась. Странно, что я вообще закончила школу. И как только в моей жизни появился первый самостоятельный мужчина, я ушла к нему, не раздумывая, хотя это был совершенно безразличный мне человек. Вот так и сложилась моя судьба — ни профессии, ни образования.
— Но ведь кто-то был с тобой рядом? Подруги, родственники...
— Родственники тогда жили далеко, а девчонки со мной не дружили. Наверное, я сама виновата — вечно голодная, никому не нужная, стеснялась ужасно вида своего затрапезного. Я всегда была очень одинока, пока не встретила тебя, Митька...
— Ты никогда не говорила...
— А ты никогда не спрашивал. Но я не в обиду, — испугалась она. — Просто когда тебе хорошо, о плохом не вспоминаешь. А мне было хорошо с тобой...
— А мачеха твоя жива?
— Умерла несколько лет назад. Болела долго, но так и не пустила меня в свое сердце. Наверное, это правда — мы ненавидим тех, кому сделали много зла.
«Я тоже причинил тебе зло, но я не ненавижу тебя», — подумал Митя.
Нинель поднесла абрикос к губам, но есть не стала.
— Я заложница своего прошлого, гадкий утенок, который всем только мешает, — горько сказала она. — Когда ты появился в моей жизни, я решила, что теперь все изменится и я тоже буду счастливой. Но я и тебе не нужна, Митька. Никому, никому не нужна...