Вечер накатился быстро и необратимо. Маша едва успела дошить платье и вынуть из него последние булавки – причёсанная и надушенная Ляля уже собиралась впрыгнуть в него и так.
– Какая я теперь раскрасавица. А вы что встали? Одевайтесь уже, чукчи, скоро начнётся.
– Пойдём? – спросила Сабрина, когда Ляля, по‑солдатски топая, выскочила из комнаты. – Как ты?
– Я отлично, правда, – через силу улыбнулась Маша. – Пусть сам разбирается.
– Ну вот и правильно, – вздохнула Сабрина. Поверила или нет – не ясно, всё‑таки она слишком хорошо знала Машу.
Но тогда она сама верила в то, что говорила. Маша старательно выслушала поздравительную речь ректора, похлопала. Потом был концерт самодеятельности – его она почти не смотрела, просидела, ткнувшись лбом в спинку переднего кресла.
Когда приглушили свет и объявили бал, Маша потихоньку выбралась из актового зала и сбежала вниз по лестницам. Институт стоял тихий и праздничный, и приглушённая музыка из зала долетала даже к посту охранника.
Маша выбралась под зимний ветер, постояла на пороге, решаясь на следующий шаг. Если она придёт к нему – что скажет? А если он не станет говорить с ней? Если её просто не пустят в больницу?
Она рассовала по карманам куртки пропуск, ключи и деньги. Пожалела, что надела юбку – единственное, что было нарядного в шкафу, – но мороз кусал теперь через тонкие колготки. В небе загорались робкие звёзды.
Долго не было автобуса. Маша стояла на остановке одна и совсем продрогла, когда он приехал – почти пустой, тёплый изнутри. Она вошла, села рядом с радиатором. Потекли мимо разукрашенные огнями улицы. В стекле она видела своё отражение и обводила его пальцем.
«Было так: мальчишки гоняли по площадке мяч, – рассказала она своему отражению, – А потом один из них сказал, мол, а вы знаете, что в старом двухэтажном доме – вон, видите, рядом с новой пятнадцатиэтажкой – живёт привидение. Когда‑то давно там жила семья, но что‑то у них случилось, то ли глава семьи перепил и зарубил жену топором, то ли повесился кто‑то от неразделённой любви, но теперь там никто не живёт, и даже подходить боятся, потому что там – нечисть. Привидения, значит.
Мальчишки сделали вид, что не поверили. А потом, когда немного стемнело, стали друг друга подначивать. Брать на слабо. Так и пошли все вместе в старый дом. Вошли и видят: обычный заброшенный дом, хлам везде, битые стёкла. Было ещё достаточно светло, чтобы различать предметы. Они бегали, пугали друг друга, изображали жуткий вой.
Стемнело ещё сильнее, и они нашли лестницу на второй этаж. Не вспомнить уже, кто первый сказал, что привидение живёт на втором этаже, но идти туда никто не решался. В конце концов, один пошёл.
Лестница была старая, скрипела на сотню голосов, вся ходила ходуном. Но он шёл, потому что в спину смотрели товарищи, в глазах которых ему очень не хотелось выглядеть трусом.
Когда он поставил ногу на седьмую ступеньку, старая доска проломилась. Он упал, цепляясь за перила, но и перила не выдержали. Рухнула вся лестница – целая гора гнилых досок. Он кричал, но его друзья уже разбегались. Он упал – и лестница завалила его сверху.
Потом ему трудно было ходить, потому что болела нога – она стала ненормально огромной, безобразной. Ему приходилось волочить её за собой. Ещё у него не было лица, потому что падал он лицом вниз и расшиб его в кровавое месиво – потому он не видел.
Ещё он был очень голоден, потому что никто и никогда не забирался в старый дом на улице Восстания. Все знали, что там живёт призрак. Теперь уже – это было правдой».
Маша выскочила из автобуса за остановку до больницы. Она шла по притихшему тротуару, пушистому от снега. Следом за ней шли они: калека из чёрного дома, женщина‑кладбище, пёс на тонких длинных лапах и мальчишка в грязной куртке. Снег под светом фонарей делался похожим на плесень.
«В одной семье дети очень просили завести собаку, и вот однажды они принесли в дом красивого ласкового щенка. Щенок всем нравится, он был такой смышлёный, запросто носил всем тапки, и даже родители, которые были против животных в доме, согласились его оставить.
Но однажды случилось несчастье – щенка выпустили побегать, он упал в выгребную яму, долго барахтался там, а когда его нашли и вытащили – он был уже совсем уставшим и мокрым. Он заболел – ничего не ел, тельце пошло язвами.
Дети плакали. Однажды они проснулись и не нашли щенка. Отец сказал им, что он, должно быть, гуляет где‑то, а может даже заблудился. Дети искали его везде, где могли, но так и не нашли.
Щенок вернулся через день – грязный, дрожащий, ничего не стал есть, только попил воды и лежал на своём коврике. Дети обрадовались, гладили его, пытались накормить, но отец с матерью смотрели хмуро. Одёргивали их, мол, он же больной, ещё заразитесь.
На следующий день щенок снова пропал, и повторилась та же история. Но в этот раз он не пришёл ни на следующий день, ни через. Он пришёл через неделю, совсем уже слабый. Он не мог даже пить. Ночью он умер.
Отец отнёс его подальше и закопал, и тогда же дети узнали, что оба раза он заводил их щенка подальше, чтобы тот не смог вернуться. Во второй раз он даже завёз его на другой берег озера. Больной, – так объяснился отец, – вдруг вы бы заразились.
Но щенок вернулся снова. Теперь он изменился, он больше никогда не смог ни есть, ни спать. Он просто очень хотел вернуться туда, где его ждали.
В том доме больше никогда и никто не жил, и когда его снесли, на его месте даже не смогли построить новый».
Иллюминация проспектов осталась позади, Маша свернула во дворы, чтобы вокруг было меньше фонарей и людей. Их и так было немного – в предпраздничном городе, в хрупком морозном вечере живые жители города разбегались по домам. Она замерзала и тут же забывала об этом, потому что четверо обступали её.
«У одного мальчика умер папа, и мама вышла замуж второй раз. Но отчим невзлюбил мальчика, и как только мама уходила из дома – бил, издевался, как мог, выгонял его на улицу. Мама не верила в рассказы мальчика, она думала, что это обычная детская ревность.
Но однажды отчим ударил мальчика так, что тот умер. Тогда отчим закопал его тело рядом с домом, а матери сказал, что мальчишка, наверное, сбежал куда‑то и скоро вернётся. Мама заплакала и стала искать мальчика, но найти не могла.
Мальчик всегда был рядом, но она его не видела. Он оказался привязан к дому и не мог даже уйти к тем родным, которые были похоронены на местном кладбище. Он так и остался не в мире живых и не в мире мёртвых – посередине. И к человеку, который умирал, он приходил воплощением смерти, чтобы проводить его душу туда, куда ему самому дороги не было».
Она дышала на коченеющие пальцы – перчатки остались в комнате. Снежинки падали на лицо и каплями воды текли по щекам, по шее.
«Эта женщина была известна всему посёлку. Местная легенда и развлечение – сумасшедшая. Её покосившийся убогий домик ютился на окраине. Чаще всего женщина никого не трогала – просто сидела на обочине и плакала. Если какой‑нибудь сердобольный незнакомец спрашивал, чем ей помочь, она трясла головой, выкрикивала только:
– Сын! Сын мой ушёл. На войну, без разрешения. Я запретила ему, а он ушёл. Я всё жду, а он всё не возвращается.
Она не хотела слушать, что война закончилась много лет назад. Она всё плакала и плакала, пока не исчезла. Жители посёлка забеспокоились, пошли к ней домой и нашли там её труп. Женщина была одета в старомодное платье, на руках – перчатки, испачканные в земле. Было похоже, что перед смертью она копала земляной пол своей хибары. Удивились, но не слишком – всё‑таки сумасшедшая, что с неё взять.
Вскоре её похоронили, а на месте её дома решили построить новый – нашлись хозяева и желающие. А когда принялись копать яму для фундамента, нашли человеческие кости в полуистлевшей военной форме. Череп был проломлен, а шее нашёлся именной жетон.
Это был сын умершей женщины, которого она убила сама, лишь бы не выпустить из дома. Сумасшедшая. Сумасшедшая».
Маша сидела на каменной тумбе, у лап оскалившегося демона. Ей не было холодно – она давно стала частью города, а город не может мёрзнуть. Четверо стояли полукругом. Каждый – неподвижная восковая кукла.