– Это странно: на олимпиаде я знакомлюсь с тринадцатилетней девочкой, и она умирает. Случайно узнаю об этом – она прыгнула из окна. Обычный случай – самоубийство подростка, да? В автобусе рядом со мной садится мальчишка, и через месяц я слышу, что он покончил с собой. Со мной по соседству жила милая леди, и однажды вечером… Я могу не продолжать, да?
Маша качнула головой, всё ещё чувствуя на себе тяжёлое прикосновение сущности. Её держали, как будто она могла бы сбежать.
– Ты же разберёшься со всем этим, правда?
– Это вы подговорили Антонио, чтобы…
Вета пожала плечами, так естественно, словно каждый день вела пространные беседы на ночных аллеях.
– Я попросила Антона. То есть сначала он рассказал мне о тебе. Говорил, у тебя особая чувствительность.
Это не было лестью – просто констатацией факта. У тебя особая чувствительность – ты должна разобраться со всем этим.
– Ерунда какая, пару раз в институте я общалась с сущностями, вот и вся чувствительность. У вас, видимо, тоже чутьё неплохое.
Маша сузила глаза, рассматривая фантом за спиной Веты. Первый раз – или он сам ей позволил, наконец – она разглядела его получше. Высокий человек, старик или просто мужчина в возрасте, не разобрать, он был одет в просторный сюртук, тёмные брюки, вот только штанины и рукава были как будто пустыми. Видимость тела. Одежда, натянутая на каркас. Огородное пугало.
– У меня тут не в чутье дело. – Вета смотрела на Машу выжидательно, серьёзно, так что ей осталось только кивнуть:
– В любом случае, это моя работа. Мне придётся найти виноватых.
– Я рада, что мы договорились. – Чуть мягче сказала Вета и зачем‑то поправилась: – Мы рады.
Ощущение тяжелого взгляда отпустило Машу, и она покачнулась, как будто выпуталась из цепких рук конвоира.
– Не ищи нас больше на набережной. – Голос, которым заговорила Вета, стал другим. Теперь сложно было сказать, женский он или мужской. Теперь он больше походил на вой воды в трубах и скрежет подъёмных кранов. – Мы сами к тебе придём чуть позже. Узнать, как дела.
У неё был всего один свидетель – неразговорчивый, хладнокровный и неподатливый к давлению – всего один, но он был. С него Маша и начала рано утром, когда поднялась с кровати, всё ещё разбитая, с трясущимися руками и жаром. Свидание с фантомом города не прошло бесследно.
Она взяла телефон, не успев даже переодеться. Как будто боялась, что чуть придёт в себя, и уже не сможет решиться. Едва попадая пальцами по кнопкам, набрала номер.
– Хочу увидеться с тобой.
Мама помолчала в трубку, но даже это молчание было её характерное, отличное от любой другой тишины.
– До следующей недели не подождёт?
– Нет, сегодня.
– Подъезжай к моей станции метро.
Когда Маша вошла на кухню, Сабрина чуть не подавилась чаем.
– Что, ночью было восстание сущностей? Ты выглядишь так, как будто сражалась с десятком одновременно. И нельзя сказать, что победила.
Маша села рядом и отобрала у неё чашку. Отхлебнула, совершенно не чувствуя вкуса. Верный признак того, что силы истощены – слабость, и не хочется даже есть. Хочется спать и не спится – снятся яркие картинки и пронзительные крики.
– Примерно так всё и произошло. Только сущность была всего одна, но – фантом города.
– Ух ты, – пробормотала Сабрина после нескольких секунд напряжённого молчания. – Ты его нашла.
Маша взяла в рот кусочек печенья и с трудом проглотила – организм отозвался мучительной тошнотой. Плохо, очень плохо. Жар, кажется, спадал, но легче от этого не становилось.
– Это он меня нашёл и решил слегка взять в оборот. Теперь буду искать то, не знаю, что. Ещё одну сущность, которая убивает детей, или человека, который так мастерски водит всех за нос. Можно сказать, из следователя меня опять перевели в поисковики.
Сабрина её перебила:
– Я тебя одну не отпущу.
Маша вздохнула – Сабрина обладала исключительной бесчувственностью к не‑жизни, даже хуже – она просто распугивала сущности послабее одним своим появлением. Но могла и вправду помочь, если дело зайдёт за ватерлинию.
– Только не на встречу с мамой. Я боюсь, она и мне‑то ничего не расскажет.
– Ничего, я понаблюдаю издалека. Я твой законный боевик.
Маша не сдержалась.
– Боевик в отпуске.
– Ничего. Ты тоже.
По утрам Вета просыпалась всегда в шесть. Открывала глаза и ещё несколько минут лежала, прислушиваясь к уличному шуму. В её комнате всегда было прохладно, постель рядом пахла речным ветром. Она протягивала руку, чтобы разгладить примятые простыни, и только потом вставала.
– Доброе утро, – говорила она Городу, проходя мимо окна. Вместо ответа ей в оконное стекло стучался ветер, и Вета открывала окно пошире, запуская его в дом.
Потом она ставила на плиту чайник. Завтрак на одного – привычное дело. Она была замужем, но не сложилось. Детей Вета никогда не хотела. Она боялась детей, тех самых детей – двенадцать настороженных внимательных взглядов, – а заодно и всех остальных.
Хорошо, что студенты – это всё‑таки не дети. В последнее время она брала под своё руководство только старшие курсы, хотя среди новичков видела порой много талантливых и упорных, она могла бы их вытянуть на неплохой уровень, могла бы сделать хорошими учёными. Но они всё ещё слишком походили на её восьмиклассников, и Вета холодно улыбалась, холодно разговаривала и поспешно уходила в свою лабораторию, где могла запереться.
На плите закипал чайник, Вета заваривала листья малины и мелиссы, брала из буфета баночку с медово‑ореховой смесью, раскладывала на столе непроверенные контрольные, или наброски статьи, или документы для оформления гранта, и начинала работать. Круглые настенные часы показывали шесть пятнадцать.
На ночь она никогда не закрывала окна. Город уходил и возвращался, когда ему вздумается, словно кот из сказки. Но возвращался он обязательно – и опять же, словно кот, ложился у её ног, чуть касаясь голых коленей прохладным ветром с реки.
Вета, забывшись за работой, гладила бестелесную сущность. Они могли называть его как угодно, столько кличек сочинили, что все не запомнить: фантом, пугало, сущность второго порядка. Вета никогда так его не называла. Всё равно если после двадцати лет брака называть супруга – человеческое существо, млекопитающее, хомо сапиенс.
Его звали Город. Она называла его именно так. Город замирал у её ног и слизывал с её пальцев мёд и запах мелиссы.
Допив чай, она собиралась и уходила в университет. А если оставалась дома – споласкивала чашку под краном, собирала с кухонного стола бумаги и уходила работать в комнату. Прохладный ветер двигался следом за ней. Отлаженный быт – часы показывали семь утра, потом восемь, потом девять, и Вета поднималась, чтобы прикрыть окно, опять ставила чайник, и прохладный ветер обнимал её за плечи.
Но этой ночью ей плохо спалось. Ей снова снились дети – двенадцать пар злых, настороженных глаз. Она как будто снова замирала у доски, пригвождённая к ней. Тревожный сон, нехороший. Вета уже знала, что он предвещает ей волнения.
Город стоял за её спиной, успокаивающе касался рук, но это не помогало.
– Боюсь, нам нужно готовиться к неприятностям, – сказала Вета. – Кажется, началось.
Паршивый выдался денёк: дождь то затихал, то принимался снова. Пока Маша ждала под навесом автобусной остановки, он успел наплакать лужи. Люди приходили и уходили, подъезжали и уезжали автобусы. Маша не видела Сабрину, но чуяла, что та где‑то рядом. Мама опаздывала на добрых полчаса.
Наконец она появилась – в летящем плаще и под зонтом. Прошла мимо остановки, даже не оглянувшись, и Маша вскочила, чтобы догнать её. Зонт сразу был убран – небо чуть‑чуть очистилось от ватных туч.
– Ты всё ещё о той истории с фантомом города?
Маша следила за её аккуратно подкрашенными губами. Было даже странно, что эти губы, это лицо принадлежит живому человеку, а не глянцевой фотографии. Её новые духи – запах жжёных апельсинов – если бы он не был таким резким, Маше почудились бы зимние праздники.