Маша замерла у следующего разветвления пытаясь вспомнить, куда повернуть. Тёмные потеки у потолка, раскрошившийся кирпич у косяка – кажется, здесь. Снова комната с пустым бассейном. Она почувствовала, как сбивается дыхание. Хотелось достать кольцо из кармана, проверить, хоть и без того она ощущала, как давит закутанный в паутину потолок. Миф, впрочем, вёл себя спокойно, осматривал тёмные углы.
– Здесь вон туда, – указала она на двёрной проём.
Там свет фонаря стал как будто тусклее, он уходил вперёд на пару шагов, и Маше то и дело хотелось выставить перед собой руки, чтобы не уткнуться в стену. К своему удивлению она узнавала ободранные стены, сбитый косяк – до него дотронулась Сабрина, когда вела её сюда. Просто скользнула рукой.
– Объясни мне ещё раз, почему ты решила, что перед тобой – аномалия? – сквозь сжатые зубы поинтересовался Миф. – Ну, кроме того, что ты почувствовала какую‑то потустороннюю жуть.
Маша устала объяснять, уже не находилось слов, но она послушно пожала плечами.
– Я знаю Сабрину, она бы никогда так себя не повела. Да и вообще, вот когда я убегала, почему она не побежала следом?
– Пошутила?
– Это какая‑то дурацкая шутка, – пробормотала Маша в сторону. – Нет, она не могла. Она бы вышла уже, я знаю. Зачем ей всё это устраивать, бить приборы, ну зачем?
– Ясно.
Маша сама себе боялась признаться, что теперь ни в чём не уверена. Потому что нельзя описать словами ледяной ужас, который окатил её. «Возьми меня с собой». Она не могла ошибиться, не могла, не могла.
– Здесь? – спросил Миф, освещая очередной поворот.
– Да.
До комнаты оставалось не больше десятка шагов, когда Миф остановился. Он поводил фонарём, как будто искал тайнопись на стенах, оглянулся. Маша жалась к нему, потому что уже давно ощущала чужое враждебное присутствие за спиной. Светила туда – и не видела ничего, кроме облупившейся краски и комков паутины.
– Здесь? – спросил он снова, заставив Машу вздрогнуть.
– Да. Комната справа.
Миф преодолел оставшееся пространство парой прыжком. Маша едва успела за ним, но не могла не успеть – оставаться одной в темноте было страшно до ледяных муравьёв по коже.
Он взялся за косяк, осветил комнату, и бледное в искусственном свете лицо вдруг сделалось жестоким.
– Уходи отсюда! – рявкнул он на оторопевшую Машу. – Ну? На выход, быстро!
Почти ничего не соображая, она бросилась назад. Сердце колошматило в горле, норовя порвать тонкую кожу. В ногах вдруг проснулась холодная усталость, и в мельтешении перед глазами иногда выныривали стены, от которых каким‑то чудом удавалось уворачиваться. В галерее пришлось притормозить, потому что каждый вздох жёг разодранную гортань. Но она шла, хоть и держалась рукой за стены.
У дверей чуть не упала на колени и поняла, что сил больше нет.
– Что же такое, – пробормотал Миф, явившись из пустоты и тишины через пару тяжёлых выдохов.
Он поднял Машу за талию и подтолкнул к дверям. Она подчинилась, как давно сломанные часы – надави на стрелку, и тикнет пару раз.
– Так, – говорил он жёстко. Маша не видела его лица. Она ничего не видела перед собой. – Возвращаемся в город. Ничего мы не сделаем. Возвращаемся, я сказал. Её отвезите домой.
На заднем сидении служебной машины она не спала – наблюдала за мельтешением огней и чувствовала, как непоправимо теряет что‑то важное. Время, да. Блестящие ртутные шарики. Они всё дальше от больницы. Нужно толкнуть дверь и выйти. Автобусы, наверное, уже не ходят. Зачем ей автобусы?
Маша трясла головой, временно возвращая себе ясность мысли, и тут же снова впадала в полубред. Происходящее казалось кошмаром.
«Нужно забраться на крышу и прыгнуть», – серьёзно подумала она. – «Когда падаешь во сне, всегда просыпаешься у самой земли».
Маша посмотрела на проплывающие высотки.
«Надо назад. Жаль, автобусы уже не ходят. Пешком тяжело».
– Выпей чего‑нибудь горячего и ложись спать, – сказала ей женщина в белом халате поверх формы. Кажется, это было у крыльца общежития.
Она не помнила, как добралась до комнаты, а там, не раздеваясь, рухнула на кровать. Казалось, что дверь откроется, и войдёт Сабрина. Скажет: «Быстро ложись спать, завтра вставать рано». Или ещё: «Графики ещё чертить, а уже поздно. Когда эта практика кончится».
Маша подняла голову: часы показывали полночь.
– Можно?
Она не поняла, откуда идёт голос, оглянулась на дверь: там стояла девушка в красном домашнем халате. Она заискивающе улыбнулась. Маша подумала, что нужно улыбнуться в ответ и не смогла.
– Прости, что так поздно. У тебя есть минутка?
Маша с трудом села на кровати, голова была тяжёлой и пустой – внутри только ветер.
– Проходи, – кивнула она и зажмурилась от боли.
Альбина обошла комнату по кругу, перевернула на письменном столе какой‑то учебник, коснулась брошенного на спинку кровати полотенца, у окна поправила отогнутый уголок занавески.
– Как у тебя дела?
Маша наблюдала за ней из‑под ресниц, вздрогнула, как от холода.
– У меня плохо. Очень плохо.
Альбина замерла у приколотого к обоям плаката: домик в заснеженных горах. Обернулась.
– А что случилось?
– Демоны! – Маша не знала, что всё ещё способна кричать. – Отстань от меня уже! Тебе что, приятно слушать о чужих проблемах?
Альбина отшатнулась, её лицо сделалось несчастным. Оно и было‑то не очень весёлым, а сейчас уголки губ поползли вниз, дрогнули в плаксивой гримасе. Она сжалась, как будто ожидала удара.
– Я…
– Уходи, – тихо попросила Маша. – Давай… поболтаем потом.
Та скривилась, сжала кулаки. Зашипела, как раскалённая сковорода под ледяной водой:
– Когда мне плохо, мне даже поговорить не с кем! Все прогоняют. Посмотрим‑посмотрим, я найду, чем тебе ответить.
Когда дверь захлопнулась, Маша снова легла и посильнее зажмурилась. Не помогало. Ничего не помогало. Хотелось то ли выть, бросаясь на стены, то ли искать самую высокую крышу, то ли бежать к Мифу и вытрясти из него всю душу за то, что он… а что он?
Маша поднялась, схватила со стола первую попавшуюся чашку и пошла на кухню, почти не соображая, что делает. Несмотря на поздний час, в некоторых комнатах горел свет, и из‑за приоткрытых дверей доносились голоса. Она упрямо шла, едва не столкнула первокурсницу, вышедшую из душа с полотенцем на голове.
В кухне стоял приторный запах подгоревшей варёной картошки. Маша выключила газ, зачем‑то поменяла местами две чужие миски на столе и села. Кружка выпала из обессиливших пальцев.
Сколько она просидела, уткнувшись лбом в стол, уже не вспомнить. Кто‑то взял Машу за плечи. Кто‑то, охая, подобрал с пола осколки.
– Слышишь?
Она как будто вынырнула, увидела встревоженное лицо Ника, потом Лялю с веником наперевес.
– Мы уже всё знаем, – сказала она судейским басом. – Мы тебя ждали в фойе, а ты через чёрный вход зашла.
Горестно помолчали. Маша протянула Нику руку запястьем вверх.
– Мне какой‑то укол сделали, наверное, успокоительное. Хотя я в истерике не билась. – Ей почему‑то стало очень важно это объяснить, и чтобы он поверил. – Но я не могу спать.
Он хмурился. Ляля молча опустилась на соседний стул.
– Миф был на кафедре, когда ты позвонила, – сказал, наконец, Ник. – Это вообще случайно вышло, что он там задержался. Ну, вот и приехал быстро. Ты не рассказывай пока, если не можешь. Мы и так видим, что ничего хорошего.
– Чаю хочешь? – строго поинтересовалась Ляля. – Только я сейчас другую кружку принесу.
– А можно? – Маша попробовала улыбнуться, но губы сами поехали куда‑то в сторону, и она поняла, что плачет, уткнувшись в локоть Ника.