– Родителям и без тебя сообщат. – Медсестра на секунду задумалась. – Хотя ладно, сейчас спрошу.
«Надо же, как упекли», – подумала Маша, когда захлопнулась массивная дверь. Вера в то, что сбежать отсюда возможно, резко пошатнулась.
Но телефон всё‑таки отдали. Маша повертела его в руках, испытывая на прочность почти севший аккумулятор. Аномалия сделала своё дело – надъела и его. Кому звонить? Маша вызвала из памяти телефона последний набранный номер, даже не надеясь на ответ.
Конечно же, Сабрина не ответила.
Потом её долго бросало то в жар, то в холод. Принесённое лекарствами облегчение оказалось недолгим. Кажется, приходил врач и то брал её за запястье, то щупал лоб. Маше не нравились его деловитые прикосновения.
Очень нужно было выбраться отсюда. Если Сабрина ещё жива, у неё всё равно осталось меньше суток. Выдержать в заброшенной больнице без воды и еды больше трёх суток – не в человеческих силах. Маша с трудом разлепила пересохшие губы.
– Нужно идти вверх, только вверх, ещё выше, – сказала она.
Все, должно быть, приняли её слова за лихорадочный бред.
Утром во рту было мерзко от лекарств, в голове – противно от долгого сна, а во всём остальном теле прочно поселилась слабость. Маша поднялась и обнаружила, что дверь открыта. Она прошла мимо поста дежурной медсестры, которая была ужасно занята, в туалет. И только когда побрызгала на лицо холодной водой, смогла вернуть мыслям привычный ход.
Внутренние часы отсчитывали последнее время – осталось меньше двенадцати часов, а ей не добраться до больницы, никак не добраться. Из зеркала на Машу смотрело совершенно незнакомое, бледное существо.
– Скоро всё кончится, – пообещала она отражению. – А вот как кончится, я не знаю.
Судя по часам на посту дежурной медсестры, было немногим больше шести утра. А ещё у неё на полке лежала Машина сумка, из полураскрытой молнии которой виднелся шнурок от фонарика.
Маша прогулялась ещё взад‑вперёд по коридору, зашла за поворот. Там была открыта дверь на лестницу, ещё чёрный выход, но стоило дёрнуть дверь, как по ту сторону что‑то страшно загрохотало.
Она вернулась в палату, прилегла, разом ощутив, какая же всё‑таки тяжёлая голова. Если прикрыть глаза, можно было снова увидеть автобус, тяжело пробирающийся по залитым дождём улицам. Он снился ей всю ночь и вернулся теперь.
Наконец, она услышала шаги по коридору, что‑то тихонько запищало – мимо двери мелькнул подол белого халата. Маша вскочила так быстро, что закружилась голова. Броситься мимо приоткрытых дверей палат, стащить сумку за ремешок, потом сразу к лестнице. Даже если её кто‑то заметил, то не сообразил крикнуть.
Внизу была открыта дверь с надписью «гардероб». Медсёстры беседовали, не стесняясь эха в коридорах. Маша поднырнула под плотный ряд курток, по счастливой случайности увидела свою и сдёрнула с крючка.
– Девушка, вы куда? У вас пропуск есть? Без пропуска нельзя!
Она уже была на улице. Кованая калитка не скрипнула. Маша вскочила в первый попавшийся автобус.
Минут десять она пыталась успокоиться и сообразить, что делать теперь. По стёклам автобуса лупил дождь. Маша не заметила, как продрогла. Дрожь зарождалась глубоко в груди и электрическим током расходилась по телу. Никому из ранних пассажиров автобуса не было дела до неё, девушки в пижамных штанах и куртке, перепачканной в строительной пыли.
Она выбрала не самый лучший маршрут, объехала кругом почти весь город, потонувший в лужах, и вышла у больницы, когда алое солнце начало пробиваться сквозь облака Заброшенное здание отозвалось на её прикосновение мёртвым гулом. Какие‑то тени замелькали в окнах, за досками.
– Я заберу тебя с собой, – сказала Маша, стоя по колено в мокрой траве. – Только дай мне дойти до последнего этажа.
Дверь у травматологии так и не закрыли, она болталась на несмазанных петлях, и дождь заливал внутрь. Маша вошла. Первые шаги дались с трудом, но потом стало тепло, согрелись даже пошедшие мурашками руки. Темнота внутри больницы уже не казалась абсолютной, особенно после полумрака дождливого города.
Маша шла знакомой дорогой, уже по памяти обходя завалы и ямы. Луч фонаря мазнул по стене, попал в комнату с надписями на стенах. Она не поверила своим глазам: каждое слово легко читалось, каждое слово было: дальше.
«Дальше, дальше, дальше», – вязью по стенам. Толстые ножки буков расползались, как насекомые.
– Я иду, – сказала Маша.
Она больше не останавливалась на лестничных пролётах. Коридоры тихо подвывали сквозняком, шумел за стенами больницы дождь.
«Дальше», – шептали ей стены.
Маша быстро потеряла счёт этажам, но когда сердце зашлось от тяжёлого подъема, вдруг поняла, что вокруг стало светлее. На стене кровавым цветом была выведена цифра тринадцать. Маша позволила себе небольшую передышку, выключила фонарик: теперь можно было обойтись и без него.
Посторонних звуков она больше не слышала, и на пролёте четырнадцатого этажа оборвался след из кирпичных крошек. Две лестницы вверх. Маша по инерции прошла ещё несколько шагов, и поняла, что уже на пятнадцатом. Здесь не было коридоров и комнат – огромная зала, наполненная серым светом подступающего утра. Потолок подпирали квадратные колонны.
В пол оборота к Маше, поджав под себя ноги, сидела Сабрина. В круге из красного кирпича, с закрытыми глазами. Маша бросилась к ней, Сабрина, услышав шаги, оглянулась, и несколько секунд они молча смотрели друг на друга, не зная, что сказать.
– Почему ты так странно одета? – произнесла Сабрина наконец. – Сколько времени прошло?
– Почти трое суток. – Маша опустилась на колени рядом с подругой, обхватила её за холодные голые плечи. Кажется, в ней не осталось ни капли тепла. – Возьми куртку. Пойдём вниз.
Сабрина отстранила её руку с предложенной курткой.
– Пойдём. У меня села батарейка в фонаре. И потерялась карта. И почти закончилась кирпичная крошка. Ты долго меня искала?
– Почти трое суток, – повторила Маша.
Вокруг запахло обычной стройкой – отсыревшим бетоном, штукатуркой, плесенью по углам. Зашумел совсем близко дождь. Маша снова обняла Сабрину и, хоть та сопротивлялась, надела на неё свою куртку.
Их вместе вернули в больницу, но Сабрину выпустили уже через несколько часов. У неё не обнаружилось даже самой лёгкой формы истощения, которое обычно довольно быстро развивается вслед за посиделками в аномальном месте. Даже нейрограммы были чистыми – врач в недоумении развёл руками, назвав Сабрину три раза сильной личностью и два неимоверно везучей. А Машу оставили в больнице.
И все посещения сократили до самого минимума, потому что как раз её нейрограмма показывала совершенно ненужные пики активности. К тому же по вечерам снова и снова поднималась противная температура.
Тряпка мазнула по окну, оставив мокрый след, а потом – жирную размазанную грязь.
– Неужели оно когда‑то было прозрачным? – вполголоса проворчала Сабрина.
Ляля вместо ответа повозила по стеклу шваброй с длинной поролоновой мочалкой на конце. Грязные капли потекли на подоконник.
Уборка в институте всем страшно надоела, но терпели: оставалось всего три дня отработки, а потом – целый огромный август каникул. Ляля потопала к следующему окну, воя песню о том, как бегемота собирали на войну.
– Как там Маша? – поинтересовался Ник, возникнув за спиной Сабрины.
Она тяжёло опёрлась о подоконник – натирание тряпкой грязных окон иногда выматывает не меньше, чем махание мечом. Под конец рабочего дня Сабрину начинали страшно раздражать волосы, выбившиеся из‑под резинки, и праздные вопросы, от которых она теперь не могла отделаться. И взгляды. Особенно – взгляды.
– Она ещё в больнице. К ней никого особо не пускают. А что?
Ник пожал плечами, перебрасывая молоток из одной руки в другую.
– Да мутная эта история с аномалией, с Мифом.
Миф давно укатил из города под предлогом срочных дел в районе, но скорее всего – просто решил отсидеться, пока не уляжется пыль. Потому что любому станет неуютно под ненавидящими, любопытными, ехидными взглядами. Взгляды. Вот чем институт наполнился сверху донизу.