1.
Была весна, чесались псы, дымился мусорный бак…
Маша выскочила из автобуса, поскользнулась на вечернем ледке, чуть не ухнула под колёса, устояла, ругнулась про себя. Потом подумала — а ведь могла и упасть, и джинсы порвать об асфальт и об лёд, и колготки, и как бы не колено, так что — иди-ка ты, Мари, в магазин, и домой. И не чирикай. Жива, здорова, работа есть, ночевать есть, где — и хорошо.
В магазин — продуктовый дискаунтер — она успела еле-еле. Схватила булку хлеба, пачку пельменей, десяток яиц, майонез и шоколад, без шоколада мозги совсем не работают. Молоко вроде дома есть, корм кошкам тоже есть, да честно говоря, кроме кошачьего корма там мало что съедобного осталось. И можно домой.
Домой, то есть в съёмную квартиру, нужно было попадать в обход мощного частного сектора — он сохранился в этом районе чуть ли не с начала прошлого века, его давили со всех сторон новостройки, но он был неистребим. Среди деревяшек-развалюшек возвышались двух- и трехэтажные домищи за высоченными заборами, построенные по каким-то навороченным проектам, у одного из крыши даже башня торчала типа замковой, правда, только для красоты, никто в той башне не жил — судя по незастеклённому окну. А что, Маша не отказалась бы от комнаты в такой башне — с горки, наверное, неплохой вид на город открывается.
На перекрёстке двух улочек частного сектора стояла компания мужиков — подвыпившая, а то и вовсе пьяная. Вот ведь, их бы обойти как-нибудь подальше, а то мало ли. Маша загодя перешла на другую сторону улицы, и правильно — вслед ей крикнули что-то вроде «девушка, подождите, нам с вами по пути». Ну их в пень, по пути им, видите ли. Никому с ней не по пути, тем более — вот этим, среднего возраста, пусть обломятся.
Днём на родной улице Алябьева было ног не вытащить — потому что весна, потому что снег, как то и заведено, тает вместе с асфальтом, а где не тает — там тот асфальт кто-то жрёт, не иначе, какие-то вредители-асфальтожорки, потому что прямо посреди проезжей части — огромные дыры. А ремонтировать дороги в этом богом забытом углу никто не соберётся, наверное, никогда. Поэтому пока тепло — то под ногами снежная каша вперемешку с лужами и грязью. И хочется снять зимние ботинки с шипами, и колется — как по такому в приличной обуви ходить?
Впрочем, приличной обуви у Маши не было. Потому что по осени развалилась, а на новую Маша пока не заработала. Вроде зимой и не нужно было, но зима-то взяла да и кончилась! Ну ничего, побегает пока в ботинках, а потом — достать старые кроссовки, до зарплаты продержится. А там видно будет. Тут вскоре придётся переезжать на новую квартиру, и неизвестно ещё, во что встанет тот переезд. И вообще, удастся ли ей найти что-нибудь за похожую цену — потому что нынешняя стоила совсем дёшево. Правда, была она — не дворец, как бы вот совсем, но — всё же крыша над головой. И если бы гад Артём заплатил за полгода, как положено, а не спустил её деньги хрен знает куда — то и проблем бы не было. А он взять взял, а потом сказал, что отдал за какой-то свой большой долг — мол, по работе у него образовался, какая-то у него там была не то недостача, не то давняя просрочка, не то ещё какая жизненная неурядица. Но дело-то было в том, что платить за квартиру оказалось нечем, а когда Маша попросила его решить вопрос, он по тихой слился в неизвестном направлении, и телефон его уже три дня был недоступен.
Оно конечно, баба с возу, и кобыле, говорят, становится легче, но — Маше легче не стало. Нет, она не тосковала по Артёму — чувства у них если и были, то давно кончились, а последние месяца три они и вовсе жили, как соседи, он однажды даже бабу какую-то попробовал привести, но она обломила — вот ещё, только не хватало за чужими бабами потом грязь грести. Однако, он до последнего делил с ней расходы по дому, и говорил, что его всё устраивает, и что он свою половину за квартиру ей отдаст сразу же, как ему аванс дадут, а аванс дадут непременно двадцать пятого марта, никак иначе.
Сегодня шестнадцатое, до двадцатого нужно заплатить хозяину. Свалил Артём три дня назад, тринадцатого, и где занять денег, Маша пока не придумала. Ей, конечно, тоже заплатят, но уже в апреле — мартовскую-то сумму она отдала этому гаду ползучему, черноглазому, скотине паршивой.
Громкий гавк выдернул Машу из раздумий — ну да, здесь у них бродит недурная такая стая собак. Если не знать, можно со страху в штаны наложить, когда мимо идёшь, а они тебя окружают. Но Маша привыкла. Шикнула-рыкнула на большого рыжего пса и побежала себе наверх.
Возле родимого барака тысяча девятьсот пятидесятых годов постройки снова не горели фонари. Чтоб те люди, которые отвечают за освещение, голову себе разбили тут в темноте! Рядом колонка, из которой питьевую воду брать, потому что в трубах ржавая, вокруг неё ледяные поля — за зиму намёрзли, и эти поля хорошо бы видеть, пока идёшь. У Маши уже был опыт прошлой зимой — набирала воду, забравшись на верхушку ледяной горы, и съехала, и долбанулась головой о рычаг колонки — потом две недели ходила с фиолетовым глазом, даже без всякого макияжа. Смешно было — вечером умывается, с одного глаза краска смывалась, а второй так и оставался фиолетовым. А на работе её всё время тётки спрашивали — Маша, тебя что, твой Артём бьёт? Дуры, мать их.