В общей сложности, по его прикидкам, за несколько коротких часов его разорвало в клочья и вернуло воедино без малого полтысячи раз.
Когда все закончилось, он замер и сидел, не прикасаясь к рулю и не трогая педали.
Просидев так с полчаса, он начал смеяться. Он запрокинул голову назад и издавал оглушительные военные кличи. Потом он встал, потряс головой, чувствуя себя пьяным, как никогда в жизни, теперь уже по-настоящему пьяным, и знал, что теперь останется таким навсегда, и спиртное ему больше не понадобится.
«Я наказан, — думал он, — действительно наказан, наконец. Я, наконец, почувствовал боль и сильную боль, много-много раз, так что больше мне не будет нужно искать боли, не нужно будет стремиться к разрушению, не нужно будет принимать новые оскорбления или получать новые раны или искать просто обиды. Благослови, Господи, человеческий гений и изобретателей таких машин, что позволяют расплатиться с виной и в конце концов избавиться от темного альбатроса и неподъемного бремени. Спасибо тебе, Город, старый светокопировщик алчущих душ. Спасибо тебе. И где здесь выход?»
Сдвинулась, открываясь, дверь.
Там, ожидая его, стояла жена.
— Ну, явился, — сообщила она. — И все еще пьян.
— Нет, — возразил он. — Мертв.
— Пьян.
— Мертв, — сказал он, — восхитительно мертв наконец-то. Что значит: свободен. Я не буду больше нуждаться в тебе, мертвая Мег-Мегги-Меган. Ты тоже выходишь на свободу, как страшное угрызение совести. Тирань кого-нибудь другого, девочка. Разрушай. Я прощаю тебе все грехи передо мною, ибо я, наконец, простил их сам себе. Я сорвался с христианского крючка. Я возлюбленный скитающийся мертвец, который, скончавшись, сможет наконец-то жить. Иди и сделай так же, леди. Да пребудет сущность с тобой. Получи наказание и освободись. Пока, Мег. Прощай. Бывай.
Он побрел прочь.
— И куда же ты намерен отправиться? — крикнула она.
— Ну, как же — прочь отсюда к жизни и крови жизни; наконец-то счастливый.
— Вернись! — взвизгнула она.
— Нельзя остановить умерших, ибо они скитаются по Вселенной, счастливые, как дети, в темном поле.
— Харпвелл! — скрипуче воззвала она. — Харпвелл!
Но он вступил на ленту серебристого металла.
И позволил мертвой реке нести его, а сам хохотал, пока на щеках его не заблестели слезы, прочь, прочь от криков, и визга, и брани этой женщины — как ее звали? — впрочем, неважно, обратно и дальше.
И, достигнув Ворот, он вышел наружу и пошел вдоль канала ясным днем, направляясь к далеким городам.
Теперь он, как шестилетний мальчишка, распевал подряд все старые песенки, какие только знал.
Это была церковь.
Нет, не церковь.
Уайлдер дал двери захлопнуться.
Он стоял в полутемном соборе и ждал, что же будет дальше.
Крыша, если здесь была крыша, дышала великой неизвестностью и текла вверх за пределы поля зрения.
Пол, если здесь был пол, представлял собой просто твердь внизу. Он тоже был черным.
А потом появились звезды. Это было почти точно так же, как в ту, первую, ночь, когда его, еще ребенка, отец взял за город на холм, где огни не заглушали Вселенную. И оказалось, что темноту заполняют тысячи, нет, десятки тысяч, нет, десять миллионов миллиардов звезд. Звезды были очень разными, яркими и равнодушными. Даже тогда он твердо знал: им безразлично. Дышу я или не дышу, живу или не живу — глазам, глядящим со всех сторон, безразлично. И он взял отца за руку и цепко ухватился за нее, как будто мог свалиться в эту бездну.
Теперь же, в этом здании, он был исполнен того же прежнего ужаса, и прежнего ощущения красоты, и прежнего призыва к другим человечествам. Звезды пробуждали в нем жалость к крошечным людям, затерянным в необъятном пространстве.
Потом произошло еще одно событие.
Под ногами у него широко открылось пространство, сияющее еще миллиардом искорок.
Он висел, подобно мухе, замершей в полете перед линзой огромного телескопа. Он шел по водам космоса. Он стоял на прозрачной сфере великанского глаза, и вокруг него, как в зимнюю ночь, под ногами и над головой, везде и всюду, не было ничего, кроме звезд.
Итак, в конце концов это оказалась церковь, собор с множеством повсеместно разбросанных вселенских святилищ: здесь поклоняться туманности Конская голова, здесь — туманности Ориона, а здесь — Андромеда, как голова Бога, яростно пронизывает взглядом бесформенное вещество ночи, чтобы пронзить и его душу и приколоть ее, мятущуюся, к изнанке его плоти.