— Знаю, — перебил я. — Но что есть рай? Солнце, пальмы? Разве этого достаточно для рая?
Литвин сел на постели, подслеповато уставился на меня.
— Ты не думай, я не спятил, — поспешил я заверить сокамерника. — Мне бы такого рая хватило выше крыши. Но им, избранным, неужели не надоедает? Не хочется чего-то другого?
Костлявая рука Литвина метнулась к тумбочке, цапнула очки.
— Эх, Островцев… Вот тебя и на философию потянуло. Значит, уже…
Я догадался, что он подразумевал под этим «уже». Литвин давно жил в этой камере, ожидая приговора, и до меня перевидал немало других сокамерников.
— Какая там философия, — вздохнул я. — Просто интересно и все. Рай… Как они определяют, эти избранные, что они находятся в раю? Это для человека, ад прошедшего, все очевидно: вот он, рай. Натуральный. А для изнеженных чинуш?
Литвин почесал нос, вздохнул.
— Пожалуй, ты прав. Да нам-то что с того? Нас ждет приговор и казнь.
— Спасибо, что напомнил, — мрачно откликнулся я, кинув мяч.
Литвин выпил водички, повздыхал-повздыхал, потом заговорил:
— А знаешь, если бы у меня был хоть малейший шанс попасть в Бразилию, то пусть это был бы городок моего детства…
— Какой еще городок? Твое детство прошло в метро, как и мое. Как и всех нас.
— Да, да, Андрей, все это так, — Литвин вдруг вскочил, заходил по камере. Глаза его блестели. — Я родился в метро, среди грязи и крыс прошло мое детство. Я видел, как муты сожрали мою мать. Но это не значит, что у меня нет городка моего детства. Он есть здесь, — сокамерник ткнул себя пальцем в лоб. — И здесь.
Литвин положил себе руку на левую часть груди.
Босой, с синеватыми, не в меру длинными ступнями, косматый, как медведь-шатун, в тюремной робе, он выглядел бы комично, если бы не печальные, подернутые синеватыми тенями, глаза. Я всегда боялся смотреть в глаза Литвина: в них жила печаль.
Сокамерник сел на кровать, таращась в стену.
— Литвин.
Он дрогнул.
— А?
— Какой он, городок твоего детства?
— Изюминск.
— Что?
— Городок моего детства называется Изюминск.
— Так какой он?
Литвин поднял глаза к потолку, выпятил челюсть. Лицо его стало напоминать наручную куклу, что веселила ребятню на Арбатской.
— Ранним утром асфальт влажный, точно проехала поливальная машина, но ее не было и в помине: поливальщик выпил на ночь лишнюю кружку пива. Цветут каштаны, сладковатый запах щекочет ноздри. Тихо. Палисадники, зеленые дома. Тополя. Желтые бочки с квасом. Колонки на улочках: можно напиться. Вода поначалу тепловатая, затем становится такой студеной, что сводит зубы…
— Островцев, на выход.
Мяч выскользнул из моих пальцев и ускакал под тумбочку.
— Прощай, братишка, — кашлянув, сказал Литвин.
Я поднялся, взглянул на сокамерника, затем — на пришедшего за мной охранника не-людя.
Как жаль, что приходится уходить, что нельзя и дальше слушать рассказы Литвина о жизни в метро. Слушал бы их до конца жизни.
Цок-цок.
Шарк-шарк.
Подошвы охранника, идущего следом за мной, стучат иначе, чем мои. И я знаю, почему. При разгоне горенянского бунта мне здорово досталось от не-людя. Ногой — да под ребра. Синяк (вернее, черняк) был как раз в виде металлической набойки. А некоторые из не-людей особым образом подтачивают свои набойки, чтобы при ударе вырывать клочки мяса. Изобретательные, черти.
— Стоять.
Голоса у не-людей одинаковые. Почему те умные головы, что заседают в Капитолии, не разнообразят голосовые движки своих слуг? Денег жалко, или боятся, что не-люди станут слишком похожи на людей?
Я замер лицом к стене, окрашенной в светящуюся зеленую краску. Охранник вытащил из нагрудного кармана ключ-карту, приложил к замку.
— Вперед.
Я шмыгнул в отворившуюся дверь. Нипочем не поймешь, что это помещение — столовка. Скорее, на раздевалку похоже. Едой здесь не пахнет, во всяком случае.
Ячейка для приема пищи №12. Моя, значит, ячейка. Вошел в кабинку, дверца затворилась, присел к столику.
В утробе синтезатора густо загудело; из металлического кожуха, на столик выпрыгнула пластиковая миска, затянутая в целлофан.
Так, что там у нас.
Две жареные ножки не-курицы и овощи. Не так и плохо.
Я разорвал пленку, схватил ножку, стал есть. Не думал, что буду сегодня с таким аппетитом уплетать не-курицу.
Так. Пластиковую косточку обглодать. Теперь — овощи.
Звякнуло. Прием пищи закончен. Охранник отворил дверцу, уставился на меня.
— Выходи.
Я поспешно покинул ячейку.