— Что вы подосланное лицо? — докончил мою фразу мой случайный собеседник. — Да, это очевидно. Но я вам укажу именно те торговые дома и тех лиц, которые на ваши вопросы ответят вам вполне откровенно, разъяснят необходимые пункты и вообще «эклерируют»[3] вам все положение рынка, — как-то особенно подчеркивая редкое слово, пояснил он. — За все эти сведения, которые вы будете мне сообщать, я расплачусь щедро. За каждое такое сообщение сколько бы вы желали получать?
Полное недоумение с моей стороны выразилось пожатием плеч.
— Не стесняйтесь называть цифру: повторяю, подобная услуга недешева. Вы, как посторонний человек, совершенно не заинтересованный в нашем деле, принесете мне громадную пользу. Ну, называйте цифру!
В уме моем промелькнуло 10 рублей, 25, но я сейчас же испугался таких высоких притязаний за пустые сведения, которые нс составляли для меня особого труда.
— Ну, я приду к вам на помощь, я вижу, что вы слишком стесняетесь. Скажем, за каждое такое сведение, письменно или телеграммой сообщенное вами мне, вы получите 200 рублей; мало, по вашему мнению?
Я обомлел от такой крупной цифры, но сейчас же сообразил колоссальные обороты бриллиантовых торговцев и понял, что 200 рублей— это только капля в море их капиталов.
— Я не требую сейчас вашего согласия. Вы, по прибытии домой, в Россию, мне напишете о нем. Это время еще терпит, тем более, что раз мы сойдемся, ваше сотрудничество будет постоянное? Ответ вы мне сообщите…
Тут он немного замялся, затем вытащил из кармана бумажник, поднес ближе к глазам и вытащил небольшой картон, на котором стояло:
«„Торговый дом Джузеппе Анкоро“, международный товарообмен, Барселона».
Изумление мое дошло до крайнего предела.
Передо мной сидел типичный немец, берлинец или саксонец, а на карточке напечатана итальянская фамилия и испанский город.
Немец понял мое недоумение.
— Это маленькая хитрость. Ввиду замкнутости бриллиантового рынка, каждое письмо, адресованное на меня, как на человека, более или менее в нем известного, возбудит подозрение среди других членов нашей биржи; вот почему я и даю вам мой условный адрес, откуда уже все письма безопасно ко мне доставляются.
Я ничего не ответил ему на это. Музыка вскоре стала затихать, перестал реветь громадный слоновый бивень, трещать маленький барабан под нервными ударами черных рук какой-то жительницы Конго. Обед окончился, и мы пошли к выходу.
Уже на пороге ресторана немец мягко сжал мне руку повыше локтя и тихо прибавил:
— Я надеюсь, что вы мне ответите, и мы с вами сойдемся!
Эта случайная встреча, вероятно, скоро исчезла бы из моих воспоминаний, как вообще все случайные дорожные встречи, разговоры, даже лица.
Но таинственная бриллиантовая биржа, где мы тогда были с немцем, невольно заставляла вспоминать и его самого.
В Антверпене я остался только один день. Осмотрел некоторые музеи. В особенности, меня поразил один из них, посвященный произведениям Рубенса. Фламандцы отдали долг своему знаменитому земляку и собрали в роскошных залах все, что могли только раздобыть из произведений его талантливой кисти.
Мне показалась в одном из уголков большого зала знакомая фигура немца. Он стоял с каким-то высоким сухощавым человеком военной выправки и что-то убежденно ему говорил.
Тот кивал ему головой, видимо, с ним соглашаясь.
— Как же он хотел еще вчера выехать из Антверпена? — невольно подумал я. — Вероятно, задержался со своими бриллиантами.
Меня не потянуло подойти к нему и поздороваться; я перешел в другой конец зала и остановился перед изумительным полотном Рубенса «Снятие со Креста». Не знаю, заметил ли также и он меня, но потом я уже не видел моего вчерашнего спутника.
Проходил я и мимо таинственного дома, где шлифовали бриллианты. Он напомнил мне крепость благодаря своей солидной постройке, плотным, кованым из железа воротам и рядом таких же ставень во втором этаже около окон. Нижний этаж представлял из себя глухую стену.
Окончилась в Льеже выставка довольно поздно осенью. Я уехал в Россию гораздо раньше, еще летом, утомившись сутолокой выставочной жизни, этим непрестанным колесом и ярким калейдоскопом красок, впечатлений, лиц и непрерывным шумом.
В России меня вполне захватила японская война. Все это так живо воспринималось сердцем, все наши неудачи, потери горячо волновали меня, и пестрая ярмарка зарубежной жизни погрузилась в туманную даль.
Забыл я и о моих странствиях по бельгийскому муравейнику; впечатления непрерывной деятельности промышленных его центров тоже ускользнули из моей памяти.
Но Антверпен, а в особенности бриллиантовая биржа, нет-нет, да и вспоминались мне. Туманным пятном мелькала перед глазами фигура случайного спутника-немца, но его просьбы я все-таки не исполнил и ничего ему не написал.
Мне почему то претило это сделать, и я откладывал писание ответа все дальше, дальше.
Случай совершенно неожиданно напомнил мне опять о нашей встрече. Это было так.
Был удушливый летний вечер. Семья моя находилась вне города. Мне приходилось всю неделю толкаться здесь, и я, чтобы убить время, подышать воздухом, отправился погулять по тенистым аллеям Каменного острова.
Масса экипажей, автомобилей летели на Стрелку; все это было переполнено нарядными дамами, корректными джентльменами, скакали военные…
Картина была блестящая…
Обойдя знаменитый мысок, на котором наблюдают не заход солнца, а красивых дам в роскошных туалетах, я направился обратно вдоль Невки.
Вереница экипажей продолжала медленно тянуться. Я наблюдал за нею, отыскивая знакомые лица и неожиданно вздрогнул. В одной из колясок сидел пожилой, седоватый, с острой бородкой какой-то господин, изящно одетый, в котелке. Рядом с ним находился… мой антверпенский знакомый! Да, это был он, я не ошибся.
Они оживленно разговаривали; первый что-то показывал рукою на Невку, немного горячился. «Немец» повернул голову, последовал его указанию; его взгляд неожиданно остановился на мне и, кажется, как будто застыл.
Он, видимо, колебался, что ему делать, — поклониться ли мне, кинуть ли слово-другое приветствия (экипаж ехал у самой пешеходной аллеи) или сделать вид, что он ошибся.
Но я был убежден, что он меня узнал. Сомневаться в этом было трудно.
Мне была неприятна эта встреча; я отвернулся и стал смотреть на лежащий по ту сторону реки Крестовский остров.
Затор экипажей на этот раз был немалым и весь ряд их еле-еле двигался.
Вернулся обратно, но знакомая коляска проехала очень мало вперед.
— И вы здесь гуляете, милый друг? — раздалось сзади меня.
Это оказался мой приятель, биржевой маклер.
— Почему это вы так заинтересовали директора П. банка? Он вместе с сидевшим с ним известным иностранцем (позабыл его фамилию) все время смотрел на вас и разговаривал; по-видимому, тоже предметом их разговора были вы!
— Не знаю, — отклонился я от каких-либо объяснений. — А кто такой этот знатный иностранец?
— Я забыл его имя; он часто бывает в Петрограде, появляется на бирже. У него здесь громадные связи. Трудно решить, кто он, немец, бельгиец ли, но, видимо, у него большие дела с Россией, ему везде оказывают почтение. Это персона грата не только в одном финансовом мире.
В эту минуту я немного пожалел, что не ответил антверпенскому немцу. Кто знает, может быть, действительно, он помог бы мне получить хороший верный заработок…
Писать ему теперь было бы немного странно.
У меня мелькнула новая мысль — отыскать его самого и переговорить лично.
Но как найти? Я не знал ни имени его, ни положения. Наше мимолетное знакомство не дало мне никаких сведений.
Я обратился с этой целью к тому биржевику, с которым я встретился на Стрелке. Тот обещал узнать, но через день телефонировал мне, что «немец» уже уехал из Петербурга.