Вошли мы в калитку, темнота, какие-то кусты, деревья, под ногами трава… И вот, как только вошли, меня сразу как холодом обдало, — такая вдруг жуть охватила! Все очарование пропало, и чувствую я, что мне страшно до дрожи. Сразу так ярко вспомнилось, что ведь я в Баку, в городе, где ежедневно происходят убийства, грабежи, похищения из-за выкупа, а у меня даже револьвера с собой нет… Спрашиваю я ее неуверенным голосом: «А что, далеко идти?». Она отвечает: «Нет, недалеко!». И послышалось мне в ее голосе что-то новое, резкое и жестокое, и чувствую, что она уж очень крепко прижимает мою руку… И все сильнее меня жуть забирает.
Иду нехотя, замедляю шаги, кругом все деревья, и вот вижу впереди какое-то небольшое белое здание — не то часовня, не то склеп, но, во всяком случае, не дом и не вилла…
Тут уж я не выдержал, резко выдернул руку, остановился и спрашиваю: «Это что же, туда?». Она отвечает: «Да, туда!».
— Ну, нет! — говорю. — Я не пойду!
А она как вскрикнет вдруг совсем новым, незнакомым мне, хриплым голосом:
— Нет! Ты должен идти!
Да как схватит меня за руку, и ясно чувствую я, что это уж не маленькая, бархатная женская ручка, а большая, сухая, жилистая рука… старухи или мужчины.
И такой ужас меня охватил, что прямо волосы дыбом встали… Рванулся я изо всех сил, — едва вырвал руку… да как пущусь бежать изо всех сил назад…
Слышу, сзади бежит она и топает… прямо, как солдат.
Летел, как сумасшедший… Добегаю до калитки… Бац — заперто! Бросился к воротам — тоже!.. Заметался в безумном ужасе: вот-вот она настигнет! И уж не помню, как взобрался по решетке и перемахнул через стену.
И только перескочил, слышу, она подбегает к стене и визжит так злобно, каким-то хриплым, не то мужским, не то проституточьим голосом:
— Га! Думаешь, ушел! Нет, вернешься! Завтра, в 8 часов вечера, ты встретишь меня у городского театра и снова придешь сюда!
Ну, я уже не слушал ее, а как пустился драть по улице… Вот никогда, за всю кампанию, ни под каким огнем не бежал так быстро, как тогда.
Бегу, улицы все пустынные, мне незнакомые, кругом одни заборы, ни жилья, ни души живой… И еще пуще страх меня забирает, еще сильнее бежать припускаюсь.
Бежал, бежал, наконец добежал до первого городового, помню, обрадовался ему, как отцу родному, и тут опомнился. Спросил — какая улица. Тот ответил и очень что-то странно на меня посмотрел, наверное, вид у меня был ужасный…
Ну, сообразил я тут обстановку и пошел домой, и такая меня слабость охватила, что едва приплелся…
Уже светало, когда я вошел в комнату, и прямо одетый плюхнулся на постель, по дороге стул опрокинул.
Володька спал, проснулся от грохота и спрашивает:
— Ты что, Сашка, пьян?
— Какой, к черту, пьян! — говорю, а сам отдышаться не могу…
Наконец, отдохнул и рассказываю ему все, как было. А он смеется надо мной:
— Эх, — говорит, — дурак! Струсил! Офицерское звание опозорил… Бежал от женщины!..
Ну, я защищаюсь:
— Попробовал бы сам!
— И попробую! — говорит. — Вот пойдем завтра вечером к театру, и если она будет там, ты мне ее укажешь, и я пойду с ней и уж я не убегу от нее до конца, куда бы она меня ни завела!
— Ладно! — говорю, — попробуй! Но только сперва посмотрим днем, я, может быть, припомню, куда она меня завезла!
Как ни был я утомлен, а заснуть не мог, и когда совсем рассвело, мы с ним отправились искать место моего ночного приключения… Дорогу до того перекрестка, где нашел городового, я хорошо помнил, ну, а дальше очень смутно…
Долго мы там бродили, путались, наконец, забрели совсем за город, и вижу я каменную стену, решетчатые ворота, калитку… те самые… Подходим, смотрим… ворота и калитка на запоре, засовы, огромные замки, ржавые, старые и видно, что их никто уж десятки лет не отпирал, а за оградой какое-то запущенное, заросшее деревьями кладбище.
Стали мы спрашивать у прохожих, и нам объяснили, что это — старое армянское кладбище. Заброшенное кладбище, на котором уже давно никого и не хоронят.
— Что за дьявольщина! — говорю. — Если она и была живой женщиной, то женщина, которая не побоялась идти ночью на заброшенное кладбище… тут дело неладно… И я не советую тебе идти с ней…
Но как я ни уговаривал, а он все стоит на своем:
— Пойду да пойду!
Упрям был очень и задорен.
Я было не хотел идти показывать ему мою черную маску, но как стало время приближаться к восьми часам вечера, чувствую, что не могу не идти, так меня и подмывает идти, точно кто за шиворот тянет:
— Иди да иди!
А тут еще и Т. пристает:
— Пойдем.
Ну и пошли.
Только по дороге я говорю ему:
— Ты подойдешь к ней, а я пойду за вами и буду следить.
Он отвечает:
— Ну, это можно.
Так и уговорились.
Подходим к театру, прошлись раз, другой, вдруг вижу: идет небольшая стройная женщина в черном.
— Она!
У меня мороз по коже, дыхание захватило, и я как прирос к тротуару… Она прошла мимо, взглянула на нас, и даже из-под очень густого вуаля блеснули глаза…
Володька спрашивает:
— Она? Черт, какая хорошенькая!
А у меня язык не поворачивается, только и мог головою кивнуть:
— Она, мол!
Володька сейчас за нею…
Когда я снова овладел собою, вижу, он уже догнал ее, и они вместе идут к углу площади… так, в сотне шагов от меня… Я за ними, гляжу: они подошли к углу и садятся в коляску… И коляска и лошади те самые, я узнал их…
Тут я к ним бегом бросился, бегу и кричу:
— Извозчик!
И как на грех, ни одного извозчика кругом…
Пока я метался, кричал, — коляски и след простыл… Побежал я домой, захватил револьвер да денщика.
Взяли извозчика, поехали на армянское кладбище… Приехали, калитка по-прежнему на запоре, темно, тихо, ни души кругом… Стали кричать, звать Т., никто не отзывается. Пробовали перелезть через стену, оказывается — так высоко да гладко, что и втроем не взберешься… Подождали, подождали, дико ведь дежурить всю ночь у кладбища, может быть, они сюда совсем не приезжали, может быть, Т. уже дома сидит…
Вернулись домой, — Володьки нет… Полночь — его нет. Два часа — нет, четыре — нет!
Ох, скверную ночь я тогда провел! Ни одной такой мучительной ночи и на позициях не бывало.
Наконец, уже на рассвете приходит Володька, измученный, страшный, в лице ни кровинки, глаза — безумные… Пришел, и прямо на постель бросился, лицом в подушку.
Лежит и молчит.
Я к нему:
— Володя! Ну что? Что было?
Он так глухо отвечает:
— Не спрашивай! Я ничего не могу рассказать!
Я, конечно, не отстаю:
— Да ну, Бог с тобой! Как же не можешь? Скажи хоть, узнал ли, кто она?
Он вдруг как вскочит, сел на кровать, смотрит на меня совсем сумасшедшим взглядом:
— Кто она? Хочешь ты знать? Смерть!.. Вот кто!
Дико так выкрикнул и снова упал лицом в подушку и бормочет:
— И вот, знай, будет скоро война, меня убьют, а ты останешься жив… — И замолчал, и молчит, как убитый, ни на какие вопросы не отвечает.
Я вижу, человек не в себе, оставил его в покое. «Пусть опамятуется», — думаю.
А он так целые сутки и пролежал, как мертвый.
Потом, когда встал, я опять к нему пристал:
— Ну, расскажи же, что с тобой было?..
А он так угрюмо и решительно отрезал:
— Не расспрашивай! Я ничего не могу рассказать. Понимаешь? Не могу!.. Хочу и не могу! Мне запрещено! И это выше моей власти… И не приставай, не мучь меня!..
И так, сколько я к нему ни приставал, так он ничего и не сказал, только и твердил:
— Не расспрашивай. Я не могу, не могу ничего рассказать!..
И сразу он сделался каким-то угрюмым, молчаливым, замкнутым, точно все время внутрь себя смотрел, и скоро уехал от меня на отдельную квартиру… А тут я перевелся в наш полк и…