Выбрать главу

— Неужели вам не интересно, что делается там?

— Из первых писем Коли я уже все поняла, и теперь мне ясно, что все слова, даже самых талантливых писателей, ровно ничего выразить не могут, не могут нарисовать и сотой доли того, что там люди видят и переживают. Было время, когда я плакала над Гаршиновскими «Записками рядового Иванова»[2], а теперь они мне кажутся наивными. Затем, мне невыносимо стыдно читать об этом в теплой, светлой и сухой квартире, — не могу. Такая я уже…

Не знаю, под влиянием ли Катерины Павловны или по другим причинам, но я тоже все чаще и чаще оставлял газету неразвернутой и думал: «Все самое главное и самое важное я услышу и узнаю на службе, а детали, — они слишком жестоки». Не приходило мне в голову, что и я и моя хозяйка инстинктивно бережем нервы для чего-то грандиозного, что предстоит пережить и нам.

Во всяком случае, ни с ее, ни с моей стороны это не было эгоизмом.

Уже плыл по Неве лед, уже началась война с Турцией, уже привыкли люди к известиям, к которым бы привыкнуть, казалось, не было никакой возможности.

Лицо Катерины Павловны за последние недели оживилось. В одном из писем ее муж сообщил, что наступил временный отдых, и явилась возможность писать каждый день хоть открытку. И, действительно, в течение целой недели почтальон приносил по письму, а иногда и по два. Катерина Павловна знала его звонок и всегда шла открывать двери сама, а я по ее возвращающейся походке всегда угадывал, если письма не было.

Как и многие отсутствующие, неведомый мне Коля ставил на своих письмах номера, и было их уже больше сорока. Чутье мне говорило, что он останется жив, а глубокая уверенность в конечной победе русских мало-помалу приучила уже совсем спокойно заниматься своим делом.

Я искренне был рад тому, что закрылись рестораны и клубы и невольному правильному режиму. За день я легко выполнял работу, на которую прежде потребовалось бы целых два, и еще оставалось время вечером прочесть что-нибудь из художественной литературы или перекинуться двумя- тремя фразами с моей хозяйкой.

Однажды за утренним чаем я заметил, что Катерина Павловна снова бледнее обыкновенного, хотя вчера письмо и было. Казалось, она хочет меня о чем-то спросить или что-то рассказать. И действительно, когда Горя и Люсенька убежали в детскую, Катерина Павловна, кажется, в первый раз смущенно улыбнулась и произнесла:

— Вторые сутки не могу отделаться от впечатления, которое на меня сделало очень простое событие, даже не событие, а чистейший пустяк…

— А что именно? — спросил я.

— Да вот лампа на столе у меня… и позавчера, когда я сидела и писала письмо днем, перед завтраком, — на ней вдруг лопнуло стекло, она не горела и не могла гореть. И я себя убеждаю, что случилось это вечером и я просто не заметила, но уши мои слышали, как звякнуло стекло. Я посмотрела и увидела, что оно как будто разрезано алмазом наискосок. И сейчас я думаю и убеждена, что стекло треснуло раньше, а звук был галлюцинацией слуха. И совсем уже успокоилась. Но вчера, когда вас не было дома, зашел доктор Рогуля, старик, наш бывший старший полковой врач, хохол и фантазер, философ. Он обладает способностью вызывать на откровенность. И я поделилась с ним этим случаем. Невольно хотелось услышать какое-нибудь научное объяснение. Я даже была уверена, что Рогуля свалит все на изменение температуры в комнате, хотя этого быть и не могло, но мой нелепый доктор, вместо ожидаемого объяснения, очень подробно рассказал, как десять лет назад у них в доме лопнуло стекло на незажженной лампе, а затем через три дня заболел скарлатиной его единственный сын, тоже Коля, и несмотря на все средства — умер. Я хорошо владею собой, но рассердилась и чуть не выгнала Рогулю вон. Потом успокоилась, но все-таки это уже не настоящее спокойствие. Досадно…

Катерина Павловна замолчала. Я, как можно резоннее и проще, сказал, — что первая трещина на стекле, почти незаметная для глаза, конечно, произошла в то время, когда в лампе горел огонь, а затем достаточно было очень небольшого сотрясения, как например, от проехавшего по улице ломового, чтобы трещина в одну секунду опоясала все стекло.

С радостью я увидел, что Катерина Павловна мне поверила. Она помолчала и уже совсем весело произнесла:

— Конечно, так, тем более, что из последнего письма видно, что Колю или переведут или уже перевели в штаб полка, где гораздо меньше опасности. Досадно только, что идут его письма иногда очень долго и получаются на десятый день, но я против этого не могу ничего возразить. Ведь ясно, что в таком огромном деле и при постоянной перемене места никакие человеческие силы не состоянии устранить этого. И спасибо, что почта хоть так функционирует.

Катерина Павловна опять посвежела. По-прежнему жила письмами и ненавидела газеты. А я, как раз наоборот, все чаще и чаще не мог удержаться, чтобы не просмотреть телеграмм и списка убитых. Уже нашел нескольких товарищей, иным позавидовал, иных пожалел.

В конце октября я встал, как всегда рано, умылся и невольно потянулся к только что принесенной газете. Почти сейчас же в списке убитых мне бросилась в глаза фамилия, имя, отчество и чин мужа Катерины Павловны. Показалось, что двери и письменный стол поплыли и остановились. Я растерялся и не знал, что предпринять. Не вышел пить кофе в столовую под предлогом, что не одет, и попросил прислать мне в комнату. Не мог сделать ни одного глотка.

Поскорее оделся и выбежал на улицу. Здесь стало легче, но в канцелярии цифры прыгали у меня в глазах, и на вопросы людей я отвечал невпопад.

Не думалось, что это может случиться так скоро и просто, и настойчиво хотелось решить вопрос: сказать ей или не сказать?

Доктор Рогуля бывал очень редко, а кроме него, ей узнать о смерти мужа было не от кого. О случае с ламповым стеклом я тогда почему-то не вспомнил. Решил не говорить до последней возможности. Делал огромные усилия и в общем владел собой недурно.

Как нарочно, письма от Коли продолжали получаться очень аккуратно и каждый день и, судя по Катерине Павловне, были с хорошими вестями.

Однажды она сказала:

— Ну, теперь я совсем спокойна.

— А я не спокоен, — вырвалось у меня.

— Почему?

Вместо того, чтобы сказать ей страшную правду, я неожиданно для самого себя начал ей лгать самым фантастическим образом, будто получил письмо от матери, жившей в провинции, что она больна, якобы у старухи воспаление легких, и каждая минута дорога. И мне нужно сегодня же уехать.

— Ну, конечно, поезжайте…

Дальше мне уже не нужно было разыгрывать роль. Я и на самом деле разволновался и, вероятно, еще никогда в жизни не собирал своих вещей так поспешно и бестолково. Катерина Павловна помогала мне укладывать белье и говорила:

— Вот, вы других умеете утешать, а сами вдруг перестали владеть собой. Я убеждена, что ваша матушка поправится, и через неделю вы вернетесь радостным и спокойным.

Я не вернулся.

Есть давно потухшие звезды, но яркий свет их, — бывший свет, — мы видим только теперь. Большое время потребовалось, пока добежал он до крохотного, сравнительно, кусочка чего-то, называемого земным шаром…

Антоний Оссендовский

ТЕНЬ ЗА ОКОПОМ

Илл. В. Сварога

1

Прапорщик Дернов сидел в окопе и курил трубку, по временам ежась от холода, неприятно щекочущего спину. Тут же рядом стоял солдат и в щель между двумя камнями, защищавшими его голову, смотрел за окоп. Солдаты стреляли редко, лишь отвечая на утихающий огонь немцев. Бой шел жаркий и длился дней пять без перерыва. Днем и ночью окопы засыпались шрапнелью и ружейными пулями. Много ужасов, много тяжелых потерь пережил полк. Несколько раз ходил он в штыки, но возвращался, потому что приходилось брать пулеметы «в лоб». Много офицеров было убито, много ранено, и прапорщику Дернову пришлось командовать ротой.

вернуться

2

Гаршиновскими «Записками рядового Иванова» — т. е. повестью В. М. Гаршина (1855–1888) Из записок рядового Иванова о походе 1877 года (1887, первая публ. под загл. Из воспоминаний рядового Иванова, 1883).