Дэвид Эдисон
Машина пробуждения
Пролог
В Комнате не было ничего и никого, если не считать запаха заброшенности да маленькой женщины с треугольным личиком и облаком огненно-красных волос. Она носила тонкое платье, у которого когда-то даже был цвет, и ходила босиком. Ее пестрые глаза моргали, наблюдая за кинжалами солнечных лучей, пронзающими щели в оконных ставнях; один глаз был небесно-голубым, с желтыми точечками, беспорядочно разбросанными по удивительно узкой радужке, а второй – черным, с несколькими белыми пятнышками, начинавшими мерцать, когда она улыбалась. Шкура Пересмешника – это имя подходило ей не хуже любого другого из тех, какими она пользовалась. Черный глаз засверкал, когда она посмотрела на осыпающуюся лепнину по краям потолка. Из-под побелки начала сочиться густая влага, расплываясь по стенам темными разводами; Шкура Пересмешника улыбалась.
– Ну и ну, – произнесла она. – Стены плачут. Должно быть, вторник.
Шкура Пересмешника прошлась по комнате, и ее ступни нарисовали в пыли, густым слоем покрывавшей пол, нечто вроде защитного круга; женщина коснулась стены и нисколько не удивилась тому, что кожа осталась сухой.
– Слезкам нравится капать, верно? Но они никогда не остаются поиграть. Полагаю, это убило бы все впечатление. – Шкура Пересмешника вздохнула и провела бескровными пальцами по алым, как кровь, волосам. – Вы чрезмерно претенциозны, – заявила она рыдающим стенам.
Она поежилась, хотя ей не было ни холодно, ни страшно, и посмотрела на начерченный на полу круг, чей контур лишь незначительно нарушали отпечатки ее ног, – Шкура Пересмешника перемещалась на цыпочках, и шаг ее был почти невесом, да еще к тому же она действительно намеревалась создать именно этот круг, что каким-то образом и придавало ему реальности. Насколько она понимала, важнее всего было именно намерение.
За исключением вторников.
– Ну и ну, – произнесла она, вынимая откуда-то из-за спины чашечку. На ее дне исходил паром глоточек ярко-зеленого чая. – Не хочу я этого. И не в моих планах было, чтобы такое случилось, но оно произойдет, и мне придется стать его причиной. Придется его создать, ведь оно должно быть сотворено. Охохонюшки, в такие дни все-то идет наперекосяк. – Она выбросила крошечную чашку в окно.
Шкура Пересмешника размяла обнаженные руки, ощутив, насколько мягка ее плоть, и без какой-либо гордости или разочарования отметила их белизну; как и платье, когда-то они, пожалуй, тоже имели цвет. Взгляд ее привлекла красная, как коралл, ленточка, повязанная на лодыжке, – женщина оторвала ногу от пыльного пола и распрямила ее вверх перед лицом, разглядывая кусочек ткани. Хоть что-то яркое во всей комнате.
Да, ей нравилось это тело. И внешним видом, и уютом. Ей были по душе и кожа, и легкая стать; и волосы тоже, – впрочем, она почти всегда предпочитала именно этот цвет. Шкура Пересмешника кивнула, пропуская в пустую комнату самую толику самолюбия, – конечно, она только оттягивала неизбежное, но ей никогда не была свойственна приверженность к строгой дисциплине. Она еще раз кивнула: да, это тело нравилось ей по целому ряду причин, но в первую очередь потому, что оно казалось наиболее правильным. Будь она настоящей женщиной, скорее всего, примерно так бы и выглядела.
Заставив себя собраться с мыслями, Шкура Пересмешника расправила плечи, но тут же вновь позволила им опуститься, когда вгляделась в круг чистой пустоты, начерченный в пыли пустоты грязной. «Какая ирония», – подумала она, размышляя над тем, почему великие, меняющие мир и сотрясающие небеса создания, будь они прекрасными, или пугающими, или даже и теми и другими одновременно, столь часто возникают из ниоткуда, чтобы на исходе отпущенного им века вновь кануть в небытие. Да и сама она ничем от них не отличалась… Не то чтобы Шкура Пересмешника считала себя великой, но все же она была тем, чем была, и это что-то да значило. Но только временно. Однажды, спустя много-много дней, она утратит свою значимость и отправится в тот самый ужасный путь возвращения в пустоту.
Если уж начистоту, то сегодня она как раз и занималась чем-то подобным, разве что масштаб был невелик. Зато по сути своей трагедия была ровно той же. Ничто, сотворенное из ничего и на нем же начертанное. Непроизнесенные неслова, сплетающиеся в незаклинание, призывающее ничто в несуществующее место.
– Мне так жаль, – сказала она кругу и добавила к нему еще несколько линий, крутясь на кончиках пальцев, словно увечная балерина. – Мне очень жаль, незнакомец, что приходится вот так с тобой поступать. Ты не заслуживаешь такого вторника.