Пурити Клу же, напротив, более чем выгодно смотрелась в изогнутых стеклянных коридорах дворца-тюрьмы; аквамариновые и персиковые лучи солнца только подчеркивали изящество ее тонких светлых волос и аппетитную фигурку, как если бы она рождена была в царственном плену. Впрочем, почему если? Они все здесь именно такими и являлись.
И то, что в последние годы понятие плена перестало употребляться в переносном смысле, совершенно не изменило фундаментальных основ существования их общества, разве что правила стали соблюдаться еще строже. Требования дисциплины затянулись на их шеях, подобно удавке палача.
За окном пылал и пожирал самое себя город. Пурити могла только наблюдать, не в силах никому помочь.
Лизхен Братислава же редко обращала внимание на происходящее за стеклом. Она откашлялась в атласный платочек и принялась разглядывать миниатюрные рисунки, украшавшие стены ее любимой гостиной. Изображения располагались небольшими скоплениями – группки дам в длинных перчатках, бегонии и раскормленные муфточные собачки, сверлившие взглядами изогнутый прозрачный барьер, ставший тюрьмой для их хозяек. Каждый из благородных родов создал собственную резиденцию внутри гигантского дворцового комплекса – город внутри города, – но до тех пор, как князь Ффлэн подписал Указ об обществе, мало кто пользовался этими апартаментами.
Теперь же залы Купола стали аристократам и загородным домиком, и основным жильем, и pied-à-terre[11], а такая скученность высокородных семейств значительно усилила существовавшую между ними напряженность, на которую в былые дни можно было либо не обращать внимания, либо позволить отпрыскам младших линий биться на глупых дуэлях по берегам каналов. Дуэли эти к тому же были совершенно бессмысленны по причине нательных привязывающих печатей, наносившихся каждому аристократу при рождении или же получении титула. Ноно как-то раз сказала Лизхен, что, когда Указ только огласили, Пурити Клу пыталась сбежать, ежечасно совершая самоубийство на протяжении целой недели в тщетной надежде ослабить заклятие, привязавшее душу к ее телу. Единственное, чего она в итоге добилась, так это покалечила свою служанку и испытывала теперь серьезную нехватку чистых ночных сорочек.
Если бы увлеченность Пурити самоубийствами была единственным тревожным звоночком, раздавшимся с того момента, как был оглашен Указ, приведший к заточению знати, если бы их матери и отцы, заседавшие в Круге Невоспетых, не обнаружили Оружия… Считалось непреложным фактом, что Смерть приходит лишь к Умирающим – очень старым или слишком изможденным, чьи души соответствуют критериям какого-то космического уравнения. Это и в самом деле было так, пока Круг не обзавелся Оружием – каким-то инструментом или же тайным знанием, позволявшим Истинную Смерть кому угодно. И они не преминули пустить его в ход. Уже дважды в Круге вспыхивали войны, и дважды же его ряды редели. Где бы ни прятался сейчас Ффлэн, князь наверняка придет в бешенство, если узнает, что те самые аристократы, которых он пытался защитить, осквернили священный догмат, что он был обязан оберегать. Ириит. Кто мог представить, что Истинная Смерть однажды превратится в инструмент в руках Невоспетых владык и владычиц? Всему причиной было их отчаяние от того, что они стали теперь просто туристической достопримечательностью. Для знати Неоглашенград был не более чем игровой площадкой, а вовсе не смыслом жизни.
Лизхен снова откашлялась, пытаясь усмирить свои мысли и переключить их со столь скорбной темы – к примеру, хоть на теплый свет, исходящий от с умом расставленных ламп.
– Ой, я такую сцену сегодня видела, – забросила она наживку. Три ее спутницы посмотрели на нее с неподдельным интересом, и Лизхен продолжила: – Этим утром мы пировали с герцогом Эйтцгардом и его семьей – для нас стало традицией собираться раз в две недели, хотя папеньке и приходится потом в два раза дольше добираться до своего офиса в Пти-Малайзон. – Лизхен помедлила, красуясь; она никогда не упускала случая напомнить, что ее отец был лордом-сенатором. Рассказчица улыбнулась, демонстрируя идеально белые зубы. – Так вот, Рауэлла Эйтцгард надела к столу коротенькое сиреневое платьице.