— Я, Наташа, я, — засиял Воронов. — Ну, как ты? Тебе больно? Наташа…
— Ничего, Алеша… Хорошо…
— Она перевела взгляд на меня:
— Ты у мамы был?
— Не беспокойся, она хорошо себя чувствует. — Я на секунду замер, подавшись вперед, и услышал, как в груди радостно затрепетало сердце. — У тебя хорошая мать, Наташа!
— Спасибо.
— Тебе что-нибудь принести?
— Не надо… Алеша, — позвала она, — ты, кажется, был в Самарканде?
— Приехал… Вот, — он взглянул на меня, потом на Наташу, и ему очевидно стало все ясно. — К тебе… Услышал…
Она слабо кивнула головой:
— Благодарю… Я рада…
— Наташа, знаешь, — громко сказал Воронов. — Поздравь меня: я женюсь!
— На ком? То есть, прости, — прошептала Наташа. — Поздравляю… Надеюсь, пригласишь на свадьбу.
— Приглашу!.. Ты только скорее поправляйся. В палату вошли Розыков и Исмаилов.
— Ну, как, Наташа? Дышим? — весело спросил майор.
— Да, кажется, дышу.
— Ты извини нас, Наташа, — заторопился Розыков. Он положил на тумбочку несколько свертков. — Тут тебе от друзей. Всех не пускают сюда. Ну-ну, не вешай носа. Мы еще повоюем!
Все ушли. Я остался у ее постели один.
…Это было три с половиной года тому назад. О чем мы тогда говорили? Удивительно, я запомнил самые незначительные подробности встречи Наташи с Вороновым, а вот, что делал сам, позабыл.
Может быть, я ничего не говорил? Сидел и молчал? Ей было тяжело, о чем я мог говорить?
— Хорошо, я зайду, Наташа.
Это обещание я помню. Она попросила меня навестить мать и Лукерью Степановну.
Меня оттащил от Наташи помощник главного врача— сухой старичок в очках.
— Идите, идите, уже поздно… — сказал он, закрыв за мною дверь.
У подъезда меня ждали Розыков и Воронов. Исмаилов уехал раньше — у него, кажется, были какие-то дела в аэропорту.
…Гульчехра встретила нас во дворе дома и сразу захлопотала у дастархана. Мы сели на курпачу.
— Вы извините, у нас просто, — почему-то извинилась она. — Сейчас будет чай. Мы говорили о Наташе.
— Ничего, ничего, не беспокойтесь, — успокаивал нас Розыков. — Наташа выздоровеет. Она сильная, Не может быть, чтобы… Где это видно, чтобы…
Воронов глухо поддакивал:
— Да-да, вы правы. Потом горячился:
— Якуб Розыкович, поймите, ей всего двадцать семь лет! Неужели другие не могли поехать вместо нее?
— Так получилось, — оправдывался полковник. — Она действовала по собственной воле.
Дастархан был заставлен тарелками с фруктами, салатом, сделанным по-узбекски, сладостями.
Полковник наполнил небольшие граненые рюмки сухим виноградным вином, подал мне, Воронову, поставил одну на дастархан, перед Гульчехрой.
— За что же будем пить? — спросила она.
— За Алешу, — сказал полковник. — За его будущее. Он женится.
Воронов обвел всех требовательным взглядом:
— За меня выпьем потом. Я предлагаю тост за Наташу! Закусывали молча. У всех были угрюмые, озабоченные лица.
Неожиданно Воронов заговорил о своей женитьбе.
— Такая девушка у меня, Якуб Розыкович… Это такая девушка!.. Нет, я буду ослом, если не женюсь в этом году!.. Чего ждать — не буду ждать!.. К черту!.. Выпьем за Варьку!..
Старший лейтенант пьянел — Розыков подмигнул жене. Она взяла пиалу и, налив густого черного чаю, подала Воронову. Он отпил несколько глотков, непонимающим, чужим взглядом окинул нас, потом внезапно заплакал:
— Наташка!.. Наташка!!. Якуб Розыкович, дорогой, неужели она умрет?
— Ну, что ты, что ты, — растерялся Розыков. — Мне главный врач…
— Нет, она умрет, — упрямо сказал Воронов. — Я тоже говорил с главным врачом, и он сказал… Эх, какая это девушка!.. Нет, ты не понимаешь, кто тебя любит! — Он схватил меня за руку. — Вообще, конечно… Я любил… Любил ли? Люблю!!
Гульчехра подсела к Воронову. Ее смуглое, покрытое мелкими морщинами лицо, словно помолодело. Она взъерошила густые вороновские волосы, упавшие на лоб.
— Алеша, милый, да что ты?
Я еле сдержался — к горлу подступил комок. Мне стало трудно дышать. Сердце сжалось в какой-то мучительной судороге.
— Гульчехра-апа, ведь я… Ах, да что говорить об этом, — оборвал самого себя Воронов. — Якуб Розыкович, вы не можете дать мне еще стопку вина?
Мы выпили все.
Обычно «последняя» рюмка пьянит человека. С нами произошло обратное — Воронов вдруг отрезвел и, пододвинувшись ко мне, запел:
Я взглянул на Розыкова, потом на Гульчехру и подтянул тоже:
Якуб Розыкович и Гульчехра поддержали нас. У Гульчехры оказался хороший, чистый голос. Она пела, безотчетно водя вилкой по пустой тарелке и глядя не то на мужа, не то в угол, где висел портрет сына.
На улице дул ветер. Дерево, стоявшее у окна, стучало лапками сучьев по стеклам. Где-то — я это отчетливо слышал — захлебывалась лаем собака.
пел я, так же, как и Гульчехра, вооружившись вилкой и ни на кого не глядя.
Воронов снова заговорил:
— Я понимаю, — моя милиция — меня бережет… Черт побери, почему мы так опошлили милицию… Нас никто не слушает… Недавно к одному милиционеру подходит, извиняюсь за выражение, пьяная свинья и показывает… дулю… Кругом народу — хоть пруд пруди… Милиционер и говорит: «Иди, иди, нечего дурака валять!» Тогда он плюнул ему в лицо… Ясно, после такого никто не стерпит… Милиционер приводит его в отдел, и что же? Дежурный отпустил… Нет, — сверкнул глазами старший лейтенант, — если бы я был… я дал бы большие права работникам милиции. Меньше бы стреляли в нас!..
— Может быть, — задумался Розыков.
— Работники милиции шутят, — решил и я высказать свое мнение, — говорят, носим оружие, чтобы пугать неврастеников. Преступник вооружается, чтобы защищать себя и не бояться милицию!..
— Может быть… — снова повторил Розыков. Воронов с волнением спросил:
— Скорпион сознался?..
Полковник помедлил, словно подумал, отвечать или нет:
— Пока не сознался.
— Сознается?
— Сознается, куда он денется!.. Это действительно, Скорпион. Жалит, никого не щадя! Знаете, — обратился полковник ко мне, — сегодня мы снова его допрашивали. Я еле сдержал себя: так и хотелось встать и отхлестать за всех.
— Надо бы отхлестать, — зло проговорил Воронов. — За Наташу надо бы!.. Я ведь не женюсь! — Он посмотрел на нас виноватым взглядом. Я прикусил губы: столько было печали в его глазах. — Это я так выдумал… Для нее. Пусть думает, что я счастлив.
Розыков взял пиалу с чаем, но пить не стал — пиала застыла в его жилистых больших руках, он смотрел перед собой, в темный проем открытого окна.
К тяжело больным без разрешения заходить нельзя, поэтому я миновал палату, в которой лежала Наташа и постучал в кабинет главного врача.
— Вы приехали? Она вас ждет, пойдемте, — не ответив на мое приветствие, сказал он.
Я взглянул в его тревожные, покрасневшие глаза:
— Денис Борисович, скажите, что случилось?
— Ничего… Просто она захотела вас видеть… Степанида Александровна у нее. Мы вышли в коридор.
— Вы что-то скрываете от меня?
— Нет! — Он прошел несколько шагов, затем остановился. — Она в очень тяжелом состоянии… Степаниде Александровне ничего не говорите. Все может окончиться благополучно.
— Спасибо, Денис Борисович.
Благодарят ли в таких случаях? Я отвернулся и, обогнав врача, заторопился к палате.
Степанида Александровна сидела у кровати Наташи, подперев руками голову. Около нее, немного позади, стояли сестра, та, что в первый день разговаривала со мной, и лечащий врач.
Я присел рядом со Степанидой Александровной.