Уловив чуть заметную паузу-заминку в ее ответе, Фросин подумал: «Не надо было про подругу спрашивать. Ладно еще, не поинтересовался, надолго ли ушла...» Фросин не знал, что подруга, уходя, предупредила Алию о том, что заночует у сестры. Поэтому-то Фросинский вопрос и прозвучал для Алии намеком: как, мол, хочешь, так и понимай. Был в нем терпкий привкус, неуловимый и чуть порочный.
Здесь, дома, Алия уже не так чувствовала скованность в мыслях, которую вызвал тогда в ней Фросин и которая возникала в ней всякий раз, когда память воскрешала тусклое нутро самолета, притягивающие и отталкивающие глаза Фросина, угадывающиеся в нем боль и растерянность. Было в нем что-то, отчего она терялась, пыталась замкнуться в себе, но не могла. И разговор с ним поддерживала тогда против воли, ужасаясь в глубине души тому, что не может ничего с собой поделать, что у нее само говорится, само спрашивается и само отвечается на его вопросы. А потом вдруг, как бросаясь в воду, она со сладким страхом сняла с себя запреты и сама не поняла, как пригласила его в гости. Зная, что Фросин никогда не придет, она все-таки помнила о своем приглашении, придавая ему какое-то мистическое значение. Это приглашение, повторенное беззвучно много раз, потеряло смысл, таящийся в словах, превратилось в звукосочетание, обладающее неизвестной магической силой. В заклинание, непонятным образом все же подействовавшее и вызвавшее духа, которому было посвящено.
Вихрем пронеслись в голове Алии все тогдашние настроения — это Фросин так на нее подействовал. Он сидел напротив. Вокруг была знакомая до последней царапинки обстановка. С облегчением Алия поняла, что ни одно из тех ощущений не подходит ей сегодняшней. Она поняла, что придумала их, взбудораженная встречей с человеком, не похожим на тех, кто окружал ее до сих пор. Наконец-то она стала самой собой, и Фросин, пришедший-таки в гости, тоже был самим собой — обычный человек в обычной комнате, с обычной чашкой в руке. Ничья чужая воля больше на Алию не действовала, только ее собственная. Алия старательно разгладила ладошкой складку на скатерти и подняла глаза на Фросина, мрачно и сосредоточенно наливавшегося чаем.
Она уже освоилась с его присутствием. Прошла к подоконнику, включила светильник за полупрозрачной шторой, выключила верхний свет. Поднявшись на носках, взяла со шкафа пластинку. Платье чуть вздернулось, обтянуло ее тоненькую фигурку. Фросин отвел глаза. Пластинка зашипела еле слышно. Раздался голос Высоцкого. Это было неожиданностью для Фросина. Она быстро взглянула на него — понял ли? Он понял. Пластинка была почти признанием. Признанием в том, что она помнила о нем. Помнила его слова о Высоцком. И хотела тоже знать его песни.
— рвал тишину приглушенный голос из динамика. Фросин вспомнил вечер после своего возвращения из Москвы — так же звучали в полутьме слова песни. Тогда он думал о ней. Сейчас он думал о ней и о себе. Он решил: пусть только докрутится до конца маленький черный диск — он встанет и уйдет. Уйдет к освещенному изнутри тоскливо-пустому трамваю. К трамваю, под стук колес которого можно спокойно — совсем спокойно!— вспоминать звучавшую несколько минут назад музыку...
Пластинка еще крутилась. Фросин встал. Алия тотчас поднялась и близко подошла к нему. Она была ему по плечо. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть в его лицо.
— Ну вот,— голос ее прозвучал неуверенно.— И чай тебе не понравился, и вообще все как-то плохо вышло... Почему это, когда чего-нибудь ждешь-ждешь, всегда получается не так?..
Фросин, не отвечая, смотрел на нее сверху вниз. В полумраке лицо ее, поднятое к нему, опять поразило его тонкой резьбой черт, узким правильным овалом, смелым очерком губ. Ее рука, поднятая, чтобы отбросить со щеки прядку волос, и забытая, медленно сползала, стекала вниз — по щеке, шее, по худенькой ключице...
14
Алия работала по вечерам, после занятий. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо — потому что Фросину не пришлось сегодня рассчитывать время, делить его между работой и Алией. Напротив, нужно было занять себя, пока она не освободится, так что заведенный им распорядок не нарушился.
Но это было и плохо, потому что встретиться они смогли только поздно вечером, а что в этом хорошего? Не встретиться же вечером означало: дожидаться далекого выходного, который будет только в конце недели.
Пойти в это время было уже некуда, гулять по улицам под сырым пронизывающим ветром — неуютно. Предложить зайти к себе Фросин поначалу не решался, боясь, что она неправильно поймет его и обидится. Только всмотревшись в ее усталое к ночи лицо, он объявил не допускающим возражений тоном, что теперь его очередь угощать чаем.
Алия действительно устала и озябла. Кроме того, у девчонок есть особое чутье — когда с кем что происходит. Вернись она сейчас в общежитие, они тут же начнут ее расспрашивать, как и что. А она и сама еще не знала — как, и разговаривать на эту тему ей не хотелось. Поэтому, хоть что-то в ней и противилось, она позволила взять себя под руку и молча пошла рядом с Фросиным — к нему...
Алия сидела на тахте с ногами, укрытая пледом, чувствуя, как все внутри согревается с каждым глотком. Чашку она держала обеими руками. От чая поднимался едва заметный парок. Ей становилось тепло и оттого уютно. Исподтишка она оглядывала комнату, привыкая к ней. В комнате не было ничего лишнего. Порядок в комнате был, но какой-то не такой. «Типично мужской»,— с умилением подумала Алия. Ее скованность совсем прошла, и она порадовалась, что не поддалась настроению и не отказалась пойти сюда.
Впервые за этот длинный день Алия открыто и без смущения вспомнила о том, что между ними произошло. Она вообще не склонна была делать из этого трагедию (про себя она так и называла случившееся — «это»). Просто она не ожидала, что это так с ней будет. Видимо, никто не ожидает — как. Неожиданно все получилось, словно ее закружило и понесло, и очнулась она только сегодня утром, на лекциях, прислушиваясь к себе с изумлением, словно не к себе, а к кому-то другому. Но это была она, и случилось это именно с ней, и она заставила себя не думать об этом, потому что кругом были люди — как будто они могли подслушать ее мысли или помешать им. Дать волю мыслям она могла только вечером, в лаборатории, где было пусто и тихо, но не дала — теперь она мешала сама себе. И она поняла только — и удивилась этому,— что не чувствует сожаления или раскаяния, хотя оно вроде бы и должно.
А потом она вышла из университета и, как само собой разумеющееся, восприняла дожидавшегося ее на ветру Фросина. Он был такой уверенный и спокойный, такой взрослый и такой знающий что и как сказать, что вся ее маленькая, обретенная в прислушиваниях к себе взрослость и уверенность испарилась. Он взял ее под руку, и она сквозь смятение увидела, как естественно это у него получилось — она сама невольно подалась к нему, словно они всегда, давным-давно, много раз ходили так,- прижавшись плечом к плечу. Фросин спросил ее о чем-то, она ответила сквозь сумбур в голове, стараясь, чтобы голос прозвучал спокойно, даже прозаично: подумаешь, встретил, идут вместе, ну и что? Она следила за ним исподтишка и изо всех сил, начиная тихо отчаиваться — такой он был весь как в броне: рядом, но чужой, спокойный и далекий.
Фросин не подозревал, что она пытается разглядеть в нем что-то неуловимо важное, чтобы убедить себя в неслучайности произошедшего, а может,— в исключительности его, Фросина. А он, как назло, был ординарен, и сосущее тоскливое чувство шевельнулось у нее в груди, но она увидела его задубевшее — долго пришлось ожидать на морозе — лицо, и теплая жалость кольнула ее, она уже внимательно прислушалась к его словам, начиная понимать, что они такими и должны быть — нейтральными.
И уже с затаенным восторгом оттого, что понимает, ожидала случая убедиться в верности своего восприятия. И это оказалось так здорово — подметить стылую непослушность его губ, обдутых злым февральским ветром, связать с этим спокойную четкость его слов, показавшуюся ей поначалу зловещей,— что она тоненько засмеялась и прижала крепче его руку, сделав вид, что поскользнулась. И здорово было углядеть легкую заминку, вызванную этим ее почти естественным движением, и знать, что так они и должны были сегодня встретиться: не кинуться друг к другу, а присматриваться в смущении.