Потом он получил еще письмо, а потом им овладело вдруг беспокойство. До возвращения студентов оставалось еще больше недели, и Фросин понял, что не усидит в городе. Он позвонил директору. Тот был занят, грубо-раздражителен и тороплив, но отпустил Фросина на завтра. Фросин выехал к Альке.
Машину он взял у приятеля — когда-то вместе работали мастерами, на одном участке. Приятель вверх не пошел, но мастером был хорошим и цену себе знал. Фросин считал, что он правильно делает, не вырываясь из всех сил в начальство,— тут, в мастерах, ему самое место. Вслух Фросин никогда этого не говорил — успех у нас, к сожалению, зачастую отмеряют количеством ступенек, на которые ты сумел или успел взобраться. Поэтому мнением своим, пусть искренним, человека можно и обидеть. Тем более, что сам ты, хоть и невысоко, но поднялся, а сверху судить и решать, кто на что способен, сподручнее, и это тоже задевает.
Ждать утра было невтерпеж, и Фросин выехал сразу после работы. Моросило. Асфальт тускло блестел. По нему расстилалась сизая водяная пленка. Она шипела, лопаясь под колесами, и Фросин знал, что сзади остается сдвоенный след — две полоски черного на фоне этой белесой пакости, высушенного резиной асфальта.
Приемник он не включал, а вот печку врубил, и она шелестела успокоительно да ритмично постукивали дворники, заботливо убирая со стекла мутноватый водяной налет. В машине стало тепло и уютно. Фросин приоткрыл форточку и закурил. Дым скручивало длинными нитями, целеустремленно протаскивало по салону и выталкивало наружу. Было не поздно, темнеть не должно было еще пару часов, но все обложили тучи и вокруг повисли промокшие, напитанные влагой сумерки. Лишь впереди, куда уходила лента дороги, простерлась светлая полоса, не давая серому набрякшему небу сомкнуться с горизонтом и напоминая, что на свете существуют солнце, синева и рафинад облаков. Фросин включил подфарники, и в салоне успокоительно замерцала подсветка приборов. Беспокойство отпустило Фросина, как всегда, когда сделал то, что надо, продолжаешь делать и большего пока сделать не в силах. И само движение успокаивало — быстрое, плавное и почти бесшумное. Осталось только нетерпение, но Фросин ему не поддавался, не гнал машину. Он ездил нечасто и не переоценивал себя, да и знал — добавь немного газу, и ровный услужливый асфальт станет коварно-скользким. Пленочка воды на нем уподобится маслу, и загуляет «Жигуль», заводит его от обочины к обочине, и останется тогда уповать на чутье, на умение скользить, не сбиваясь со своей полосы, да на везение. А на везение полагаться Фросин не любил.
Потом он свернул на грунтовку и прогулка кончилась.
Началась работа. По нынешним погодам, да по разбитой грузовиками дороге проехать было почти невозможно. Фросин уже думал, что машину придется бросить и идти пешком, потому как оставалось уже всего-ничего, но ему повезло: самый паршивый участок он проскочил и все-таки пробился до деревни.
В саму деревню, единственная улица которой была вконец разъезжена тракторами и растоптана скотом, Фросин сунуться не рискнул. Он остановился у околицы, приткнувшись к крайнему дому, поближе к поленнице сложенных у забора дров. Дрова были свежие, березовые. Он учуял их сырой горьковатый запах, лишь только вышел из машины. Этот запах, осенняя сырость, сразу охватившая его и запустившая влажные пальцы за воротник и в рукава, и беззвучная темнота с теплыми огнями смутно угадывающихся домов заставили его зябко передернуть плечами и повыше подтянуть молнию на куртке. Фросин запер дверцу и заспешил, зашлепал в нетерпении по грязи — вперед, к огонькам и к Алии.
Чутье не подвело его — Алия болела. У нее была ангина. От высокой температуры блестели глаза и горели щеки, и она была очень хороша. Или он просто успел соскучиться? В клуб, где жили студенты, тут же прибежала руководительница — полная рыжеватая женщина средних лет с простоватым, чуть обрюзгшим лицом. Она была одета в телогрейку и замызганные сапоги — не гнушалась работой, вкалывала вместе со всеми, хотя могла и не работать. Алия писала об этом, и Фросин заочно уважал «Маришу» — так ее звали студенты. Она озабоченно сообщила, что Алия, оказывается, захворала еще два дня назад, но перемогалась, пока сегодня не хлопнулась в обморок.
— Ну уж, в обморок... Просто голова чего-то закружилась...— виновато запротестовала Алия.
Фросин с болью смотрел на ее осунувшееся лицо. И так-то была кожица да косточки... Он вдруг вновь ощутил снедавшее его эти дни нетерпение. Теперь оно стало целенаправленным. Флюиды его передались Марише и та заспешила, зараспоряжалась. Девчонки забегали, собирая Алькины вещички. Мариша командовала бодро-напористым, неестественно—деловитым тоном, каким обладают массовики-затейники да долго работавшие учителя. Фросин машинально отметил это и тут же мысленно одернул себя — тон ее, видишь ли, неестественным ему показался...
Алия встала, ее качнуло от слабости. С неожиданным для ее комплекции проворством Мариша первой успела к ней, поддержала.
— Что вы, Марь Сергеевна, это я так...— смутилась Алия.
Мариша прошла с ними немного, потом остановилась у ворот — здесь квартировала.
— Ты, Гарипова,— в институтских документах Алия была на старой, девичьей фамилии,— завтра же в деканат позвони. Обязательно. Ну, до свидания!
Она размашисто, по-мужски тряхнула руку Фросина и нырнула в калитку, загремела сапогами по доскам тротуарчика во дворе.
Девчонки, провожавшие Алию, все время украдкой разглядывавшие Фросина, оживились, защебетали. Как же, уже сегодня в городе будешь!
Идти было неудобно. Алия, которую он плотно взял под руку, то и дело оскользалась. Получалась подножка, Фросин спотыкался, и они вместе ловили равновесие, и Алия тихонечко хихикала во тьме.
Сквозь беспокойство Фросин подумал о Марии Сергеевне, Марише. Даже не о ней, а о чем-то связанном с ней, что скользнуло по сознанию, чуть задев, и сейчас не поддавалось, уходило, не желало вспоминаться. И только в машине, устроив Алию и ответив на церемонное «до свидания» девчонок, обращенное к нему (Алии пришлось удовольствоваться расхожим «пока»), он понял, что его задело. Студенты относились к Марише, как к старушке. Нет — как к существу без пола и возраста. И она принимала такое отношение, как должное. Она не знала другого — другого и быть не должно. Это, вкупе со стеснительным отношением к нему Алькиных подруг, и укололо фросина — Мариша была не старше его. Он поддался было гипнозу, взглянул на нее глазами Алии и других студенток, а теперь вдруг все сдвинулось на свои места, и настроение у него испортилось. Но не надолго. Пора было ехать. И он поехал. И не мог пока думать ни о чем, кроме дороги.
В темноте стало совсем скверно. Свет фар обманывал, высвечивая несуществующие колдобины. Пока добрались до асфальта, Фросин оказался полностью выжат. Он поднял теперь, за что шоферам платят денежки. По шоссе после грунтовки ехать оказалось совсем легко. Опасение, засесть до утра забылось. Алия включила музыку, неотрывно смотрела вперед, в высверленный фарами во мраке туннель- и радостно молчала. Придорожные кусты в свете фар вспыхивали немногими неопавшими листьями. Там, где отблески падали на траву, она благодарно изумрудилась — совсем еще летним, сочным от дождя цветом.
Тихонечко, чтобы не помешать, Алия просунула руку, обхватила локоть Фросина и сидела так, чутко отзываясь та его движения. Завороженная плавностью передвижения в пространстве, она несмело спросила:
— Вить, а мы машину купим когда-нибудь?
И Фросин, от которого напрочь отлетели все невесёлые мысли, ответил ей ласково, как ребенку:
— Купим-купим. Обязательно купим...
25
Послышался тихий гудок, замигала красная лампочка. Фросин снял трубку и нажал кнопку:
— Слушает Фросин!
— Здравствуйте, Виктор Афанасьевич...
Эти барские интонации, лениво растянутые окончания слов Фросин никогда не спутал бы ни с чьими другими. Так говорил только главный. Фросин настороженно поздоровался, почти зримо представляя его холеную руку, чуть наотлет держащую трубку венгерского аппарата. Он любил такие вещи, главный инженер. Телефонный аппарат у него был венгерский, калькулятор — японский, даже шариковыми ручками он писал не нашими, а немецкими. Не из ГДР, а прямо из ФРГ...