Она кричала шепотом, забирая со стола и засовывая в сумку тетради. Тетради не лезли. Они упирались углами. Углы завернулись, и Алия силой втолкнула тетради. Сумка перекосилась и раздулась.
Пока она сидела за столом, Фросину казалось, что еще не все потеряно, что, может, и обойдется как-нибудь. Но она вскочила на ноги, схватила перекошенную сумку, и на Фросина дунуло холодом, перехватило дыхание. Чувство непоправимости происходящего парализовало волю. Чтобы сделать хоть что-то, остановить, предотвратить, Фросин сказал со спокойствием хватающегося за соломинку:
— Ладно тебе, Аль... Чего ты? Ерунда это, мелочь. Нет повода для паники, подумаешь — заявление...
Его голос прозвучал ровно. Это подлило масла в огонь:
— Не могу я, не могу... Я-то думала — случайно все... А ты не случайно, нет... Для тебя все — ерунда. Все вокруг винтики... Да я не могу на тебя смотреть. Я не забуду никогда, что ты Геннадия прогнал, ты его под ноги себе бросил, когда он стал не нужен, когда осмелился сам то-то сделать!
Фросин сделал было движение к Алии. Она отпрянула:
— Не подходи!
И столько страха было в ее лице и голосе, что он не осмел больше встать и так и смотрел сидя, как она выбежала в прихожую, оделась, процокала каблучками на кухню, пробежала опять в прихожую и выскочила, наконец, из квартиры.
Фросин долго просидел в трансе. Он не заметил, сколько прошло времени. Потом пустота в душе сменилась едкой горечью. Он встал, машинально привел комнату в порядок, постелил и лег. Нет, звонить, узнавать он не будет! На него все ополчились. Но его не добить. Это все делается специально. И Альку настроили против него. Это все Геннадий через Наталью действовал. Хотят его лишить Альки, бьют ниже пояса. Ждут, что он сломается...
... Это даже хорошо, что так вышло. По крайней мере, ему теперь все стало ясно. Рассчитывать нельзя ни на кого. Даже Алия — и та против оказалась. Это у нее непроизвольно получилось — ударить, его побольней. Слабого бьют все, скопом. Добивают. Она тоже решила добавить. Это ведь всегда так — стоит упасть, и все. Запинают ногами.
Но в этот раз все ошиблись. И Алия ошиблась. Он еще крепко стоит на ногах. Его так просто не сбить. Он еще всем покажет...
Фросин представился себе большим раненым зверем, на которого кинулись осмелевшие собаки, рвут его, почуяв близкий конец. И как зверь, знающий свою силу и злорадствующий печальной участи просчитавшейся своры, Фросин лежал без сна, чувствуя, как мышцы наливаются злобой. Его трясло от злобы и от силы, переполнявшей каждую клетку тела. Ему не терпелось, хотелось поскорее встретить новый день, чтобы опять идти всем навстречу, не сворачивая с дороги, не обращая внимания на укусы и на предсмертный хрип тех, кто не успел увернуться от тяжелого удара его лапы...
29
Фросин словно переродился. Он и раньше был подтянутым, а теперь перещеголял себя. Рядом с ним даже холеный главный выглядел оборванцем. Поджар, корректен, стремителен и бесшумен — Фросин успевал всюду. Он и раньше никогда за словом в карман не лез, а сейчас из него бил фонтан остроумия. За три дня он переделал все, что накопилось за последние несколько месяцев, все, до чего не доходили за занятостью руки. Он создал бригаду по оформлению цеха; нашлись-таки в цехе таланты: и чеканку умеют, и гипс резать — барельефы, панно... Эскизы интерьера он просматривал сам и забраковал первые два варианта. Дизайнеры из художественного бюро, снобы и эстеты, презиравшие всех на свете технарей, живо растеряли спесь и перестали говорить заумные фразы: «Цветовое решение», «Использование объема», «Играть на плоскостях», «Объем не решается»... В конце концов пришел их начальник, любимец директора, Баранин. Он потеребил неопрятную бороду, стреляя вокруг быстрыми диковатыми глазами пропойцы, и с ходу пробурчал несколько фантастических вариантов. Это было уже интересно, но Фросин зарубил их. Ему надо было что-то реальное, чтоб можно было сделать самим и быстро. Борода свое дело знал. К Фросину он проникся симпатией. Поскольку всучить Фросину туфту не удалось, он взялся всерьез. Через день Фросин уже раздобыл металл и профили, и помещение начало принимать вид ангара, поскольку незаконченные элементы оформления своим самолетным алюминиевым блеском могли смутить кого угодно. Тут же нашлись и нытики, заглазно осуждавшие Фросина за дурацкое украшательство.
К исходу второй недели скептики и маловеры были посрамлены. Рифленые металлические поверхности, матово отражающие лучи скрытых светильников, уже не выглядели вызывающе. Они вписались в общий ансамбль. Василий Фомич каждый день, входя в цех, оглядывался вокруг, словно оказался здесь впервые. Фросин, глядя на него, убеждался, что все сделано как надо. Путево сделано.
Сам он этого не понимал. Брал только рассудком. Внутри все замерзло и не оттаивало, и Фросин устраивал себе сумасшедшую гонку, но легче от этого не становилось.
У Фросина хватало времени на все. Он ничего не забывал. Он снова, и тщательно, начал обосновывать необходимость исключить дублирование в работе цехов, специализировать их, выстроить структуру завода по технологическому признаку. Неудача была лишь очередным препятствием на пути Фросина. Куда вел этот путь? Фросин не знал, но идти было нужно, и он шел, и делал все так, чтобы пройти его как можно лучше, быстрее и с высоким качеством. И он устранял все препятствия быстро, энергично и фантастически целеустремленно.
Алия не звонила. Он ее тоже не искал. Она приходила домой на следующий день, когда он был на работе. Она забрала кое-какие свои вещички и оставила на столе ключ. Увидев ключ, Фросин без сил опустился на стул. Ключ говорил больше любой записки. В нем таился звук захлопывающейся двери. Сухой металлический щелчок замка бил Фросина изнутри, сверлил мозг. От него нельзя было избавиться, даже зажав уши. Ключ блестел в темноте. Когда бы Фросин ни зашел в комнату, его взгляд прежде всего натыкался на ключ.
Фросин убрал его со стола только через несколько дней.
30
Фомич вошел в цех, остановился, потопал ногами. От его топанья пошел гул — ну, чисто слон! Потом он поразглядывал носки своих ботинок — сбил ли снег? Чтобы удалось разглядеть, ему пришлось заметно перегнуться вперед. И лишь после этого он стряхивающим движением провел по плечам и рукавам пальто и пошел к себе.
Утреннее появление Василия Фомича являло целый ритуал. Выявили его, конечно, регулировщики — для этих зубоскалов не было ничего святого. Это они пустили слух, что вчера Фомич, наклонившись, сколько дает комплекция, вперед, что-то удивленно разглядывал на полу, а потом спросил дежурного, показывая вниз толстым волосатым пальцем:
— Это что, ноги?
— Ноги, Василий Фомич, ноги,— охотно подтвердил дежурный.
— Вот и я смотрю — ноги! — Фомич помолчал и озадаченно добавил: — Не мои, наверное. Своих я уже лет десять не вижу, живот мешает...
Ритуал появления Фомича повторялся изо дня в день во всех деталях. К его приходу регулировщики занимали позицию напротив двери. К ним постепенно стали примыкать слесаря. Наиболее несознательная часть зрителей заключала между собой пари — как далеко наклонится сегодня Василий Фомич и разглядит ли носки ботинок.
Насладившись зрелищем отряхивающегося от снега Фомича, регулировщики живо разбегались по местам — вот-вот должен был появиться Фросин. Над ним не посмеешься, даже за спиной. Он и спиной все видит. На два метра. Наскрозь. Ежели чего такое углядит — сам обсмеет. Оборжет. Обхохочет. Ухо с ним надо держать востро. Приятно с ним работать, он всегда держит в напряжении. Не страхом держит, нет, упаси бог. Не хочется в грязь лицом ударить. От постоянной приподнятости, напряженности мышц и ума и работа идет веселее.
С последней машиной, модернизированной, назревал кризис. Это почувствовали все. И машина делалась как-то с трудом, на нервах, и сдавали ее туго. ОТК зверствовало, заказчики цеплялись. Совсем было ее из цеха угнали, уже и эксплуатационники появились, подавленные непонятной заводской жизнью, изо всех сил изображающие равнодушие и невольно глазеющие, как на металлическом скелете будущей машины сосредоточенно возятся страх какие деловые работяги, парни и девчонки. Они по виду были совсем обычными, эти девчонки и ребята, и тем изумительнее казалась их причастность к машине, бесцеремонность, с какой они обращались с ней. Они не боялись лазать в ее нутро, с треском выдирали оттуда чего-то, что-то совали обратно.